Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Задержанный — Антон Берест. Длиннолицый, длиннорукий цыган старался сохранить на лице нагловатую непринужденность. Он догадывался, что милиция действует скорее по наитию, прямыми уликами не располагает. Ахметовы его опознали. Впрочем, это ничего не доказывает. Он помог человеку найти его брата. За такие поступки следует благодарить людей, а не вызывать их на допрос.

— Точно, давление, — сам себе ответил Берест. — Малина с крыжовником — отменное средство, по себе знаю.

Капитан чуть заметно скосил глаза:

— Какая еще малина?

— Обыкновенная, варенье. Две трети крыжовника на треть малины. Стакан заваристого чая, столовая ложка варенья. Все как рукой снимает.

— Врешь ведь, наверное. Выпью я твою смесь, и кондрашка хватит. А ты потешаться будешь.

— Обижаете, гражданин капитан. Я к вам со всей душой, сочувствую. А вы… Товарищ Макаренко что говорил? Вера в человека врачует душу.

— Все?

— Гражданин капитан, отпустите.

— Отпущу. Так кому продали коня?

— Клянусь здоровьем моей мамы. Не продавал.

— Понятно. Украсть украл, а продавал не ты.

— Какой конь, гражданин капитан? Антон Берест ведет оседлый образ жизни; контора Росзаготскот, покупаю у населения живность. Помогаю нашему государству выполнять план по мясу в трудных погодных условиях.

— Дурак ты, Антон Берест. Хотел я тебе помочь. Сам знаешь, чистосердечное признание…

— Знаю, гражданин капитан, но признаваться не в чем.

— А что ты делал на шоссе Симферополь — Москва в девять часов вечера? Голосовал?

— Голосовал.

— Зачем?

— Хотел доехать до Ростова.

— Ну и как?

— Доехал.

— Номер машины?

— Не помню, частник какой-то.

— «Частник»! Тебя взял частник? Никого не берет, а тебя взял.

— Взял.

— Понятно. А ты знаешь, что на вагонном засове обнаружены отпечатки твоих пальцев?

— А я не отрицаю. Тофик Икрамыч мне сам коня показывал. Там ведь пальцы Тофика Икрамыча тоже есть?

— Есть.

— Ну вот видите.

Капитан ждал звонка Пантелеева. Допрос зашел в тупик. Не хватает исходных материалов.

«Берест профессионал, — подумал капитан. — Его на «понял» не возьмешь. Отчего же не звонит Пантелеев?»

Орфей посмотрел сквозь падающий снег. Где же конец дороги? Ничего не слышно, и не видно ничего. Принюхался. Снег вообще не пахнет. Качнул головой, ноги не слушались. Снежный панцирь, как попона, на нем. В глазах туман. Люди, где же вы? Орфей встряхнул головой. Колкий лед сыплется с гривы, ушей. И кажется Орфею, что мимо глаз летит дым, где-то под боком костер горит, а он завяз в этой липкой метели, ничего не видит, плывет куда-то.

Он уже давно заметил: когда голод вяжет нутро, день будто утраивается, нет ему конца.

Тут уж как ни крути, надо либо уснуть, либо вспомнить что-то далекое, спокойное и пожить в этом времени оставшиеся до еды часы.

— Да, брат, скверные наши дела. А ну не суетись, стой, черт тебя раздери. Куда ногу ставишь? Повернись. Вот так. Еще чуть-чуть — порядок. Мы тебя сейчас пропылесосим. Чего озираешься? Обыкновенный пылесос марки «Чайка». Да стой ты на месте. Стой! Техника на грани фантастики. Лошади и атом. Пылесос — атрибут лошадиной косметики. Ну что, хорошо? А ты боялся. Ко всему прочему массаж кожи. Мне бы ваши заботы, Орфей Орфеич. А теперь мы тебя щеточками. Раз-раз, раз-раз…

Кеша придирчиво оглядывает Орфея, прищелкивает пальцами, подмигивает ему. Кеша любит чистить лошадей, делает это с удовольствием, старательно, не пропускает ни одной субботы. Старание поощряется, чистильщики имеют право на дополнительный урок. Капа и Серафим тоже заглядывают в денники, покрикивают на помощников. Кешу Серафим обходит стороной, побаивается: «Памятливый больно, да и язык не приведи господи, злой язык». Кеша опускается на перевернутое ведро, вытягивает ноги. Работа окончена. Теперь уж никуда не деться от тягостных мыслей, забот.

— Ну что, брат, надоел я тебе своими стенаниями? Ты вон и ухом не ведешь. Здесь, можно сказать, драматическая коллизия, а тебе все едино.

Есть такой порядок: перед тем как начать новый объект, тщательно проверяются исходные данные. Зимогорова закрутилась, не проверила. Я встречался с заказчиком, мне было не до того. В результате — накол. Шесть позиций надо срочно переделывать. Шеф орал так, что я думал, у меня лопнут барабанные перепонки. Зимогорова мой зам. Надо выручить Зимогорову. Поднялся к шефу. «Зимогорова здесь ни при чем, — говорю, — виноват я». Глаза у шефа выпуклые и от этого всегда чуть-чуть удивленные: «Я думал, вы мне исправленные чертежи принесли, а вы, оказывается, психотерапией занимаетесь. Сутки на все переделки. Не справитесь, пеняйте на себя».

Справитесь… Наше дело такое, мы всегда крайние. Своя норма потрясений. Шеф скуп на похвалу. Ходит вокруг макета, хмурится, листает экономическое обоснование, требует чертежи. Первые рассматривает внимательно. Дальше лишь разворачивает, и чертежи летят на пол, как стреляные гильзы. Все! Что это, приговор или привычная констатация факта? И как нам отвечать на это «все»?

Тишина. Тысяча ощущений, тысяча тональностей, красок. Тишина утра, тишина вечера. Мы молчим, и слышно биение нашего сердца, и воздух чуть подрагивает от нашего дыхания. Тишина предчувствия. Тишина ожидания. И не понять, что сдерживают сжатые накрепко зубы, крик радости или крик отчаяния.

«Все!» — не разжимая губ, нутром отвечаю первым, и шеф сбрасывает очки, расслабился, требует огня.

«Не вызывает отвращения, — говорит шеф. — Руководитель группы и озеленитель останьтесь. Остальные свободны».

Уже позже, уже в мастерской сквозь «ура!», сквозь «даешь!», «качать его, качать!» как голос из другого мира: «Звонил папа, просил заехать в институт».

— А, Иннокентий! Рад тебя видеть. Ты не забыл этот кабинет?

Папин маскарад мне непонятен. Расстались утром, расстались обычно. Папа весел, говорлив: пятница — папин любимый день. За завтраком папа говорит о политике, только о политике.

— Консерваторы потеряли еще девять мест в парламенте. Их дело табак, — говорит папа. Газета шелестит перед моим носом. — Штраус выступил против ратификации. Барцель призвал фракцию одобрить договоры. Знаем мы эти штучки. Предвыборный трюк. Как ты считаешь?

Я думаю совсем о другом, машинально киваю — правильно, мол. Уж что-то, а их штучки мы знаем.

Наконец газета прочитана, чай выпит. Папа с кряхтеньем поднимается.

— Разладилась, — говорит папа и потирает поясницу.

Таким было утро. А значит, и вечеру полагалось быть таким. Но где-то кто-то что-то перепутал. И после работы я застаю папу совсем непохожим на себя. И мне кажется, что радостный, бодрый утренний папа — это папа из прошлой недели. Когда у него не болела поясница. И эти проклятые тори наконец провалились на выборах.