Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Вечером Петр с группой в лагерь вернулся. Увидел меня, в лице переменился: «Что случилось? Откуда взялась?»

А я и сказать ничего не могу, смотрю на него и реву. Не получилось у нас в этот вечер разговора. И на следующий не получилось. За два дня я умудрилась в лагере все разглядеть и все понять. Так, по крайней мере, мне казалось. И положенное и неположенное разглядела. Была среди них геологиня Вероника Якубовская. Красивая женщина. Хрупкая. И откуда у нее силы брались по горам лазить! На все мои расспросы муж отвечать отказался. Назвал меня дурой, мещанкой, требовал, чтобы я показала ему эти самые письма. И хотя письма были при мне, я соврала: оставила дома. «Ну что ж, — сказал Петр, — приехала затак, теперь сиди и кукарекай, у меня работа».

Утром вместе с Якубовской и тремя рабочими муж ушел в горы. Что мне оставалось делать? Геологи глядят на меня, пересмеиваются. А я себе места не нахожу. Кажется мне, будто только обо мне говорят. «Ну что ж, — рассуждала я, — что хотела увидеть — увидела. Хотела доказать — доказала. Тебе не на что надеяться — уходи».

Покидала вещи в рюкзак, злое письмо написала. До сих пор не верю: пятьдесят километров пешком через горы. Сумасшедшая. Возвращаюсь в Донбасс и все думаю: как же жить теперь? Сын на руках, мужа нет. Одиночества я боялась. Никак в голове не укладывалось, что рядом со мной может быть другой человек, а не Петр. Кружился вокруг меня в ту пору один обстоятельный морячок. Всерьез я его ухаживаний не принимала. А тут вдруг подумала: может быть, и в самом деле мимо своей удачи иду? С Петром все кончено. Надо о своей жизни думать. В двадцать четыре еще многое перемениться может.

Переменилась и я к своему морячку. Так, мол, и так, говорю, я женщина свободная — все. Морячок, словно заново родился. «Как угодно, — говорит, — но мне без вас жизни нет. Решайтесь. Вы женщина современная, у вас самолюбие должно быть. Предательство, — говорит, — не прощается». Я слушала морячка, кивала ему. Мол, очень вы правильно говорите, справедливо до невозможности. А у самой слезы на глазах. Ничего поделать с собой не могу. Не вижу морячка. Петр передо мной.

Думала, вспомнит, разыщет. В конце концов, с кем не бывает! У нас, женщин, на роду написано прощать. Не вспомнил. Бобылем жил, а не вспомнил. Достоинство свое превыше всего ставил. Мне эти месяцы до сих пор каким-то кошмаром кажутся. А морячок мой терпелив. Только временами вдруг покачает головой и скажет: «Вот и август прошел. Всякому безутешному страданию конец когда-то должен прийти». Решила я подать на развод. Собрала все документы и поехала в суд. Пора было кончать с неопределенностью.

Москва показалась родной. Разыскала знакомых, у них и жила. На свою старую квартиру я не поехала. Собралась было Петру на работу позвонить, передумала. Когда совсем невмоготу становилось, приезжала на нашу улицу. Мало ли, повезет, около дома или еще где повстречается. Не повезло.

Наконец назначили нам явиться в суд. Господи, чего я только не передумала в эту ночь перед судом! Все старалась себя чем-то убедить. И жесток он, и несправедлив. Ну бог с ним. На меня ему наплевать, но ребенок… За все время он ни разу не поинтересовался. Нет, нет, нет! Черствый человек, несправедливый человек Простить его? Никогда! Да и кому оно нужно, мое прощение? На суд я ехала в настроении решительном. Развод уже не пугал меня. Наоборот, это был хоть какой-то ответ на мучившие меня вопросы. Накануне сделала прическу, маникюр, свой лучший костюм надела. Черный с белым. Его любимый костюм. А я ведь была хороша. Мне так хотелось, мне не терпелось увидеть его растерянное лицо. Я не должна выглядеть брошенной женщиной. Ничего уже не вернешь, да и не в этом дело. Пусть он увидит, поймет наконец, что потерпевший здесь он, а не я.

И вот суд. Он назначен ровно на двенадцать. Я пришла чуть раньше. Тесная комнатенка, обшарпанные стены. Обои содраны, на потолке потеки. Я не успела всего разглядеть. Дверь открылась, и вошел он. Петр увидел меня сразу. На нем кожаная куртка, свитер. Такое впечатление, что он только что с поезда. На щеке видны порезы, брился на скорую руку. Работал всю ночь и поэтому проспал. На него это похоже. Похудел, вокруг глаз морщины. Раньше их не было. Как уж там я виделась ему из темного, мрачного угла, где он стоял, опершись на единственный стул (стул подпирал дверцу шкафа), не знаю.

Назвали мою фамилию, я вздрогнула. Меня приглашали в зал. Этой долгой неопределенности суждено было кончиться сейчас, здесь. Какие-то десять — пятнадцать шагов отделяли меня от двери. Надо пройти эти десять шагов, решиться на них. Все, о чем думалось заранее, — мой домысел, воображение. Там все совершается скорее, без ненужных осложнений.

Я посмотрела на Петра, он стоял все в той же позе. Кто из нас сделал первый шаг? Он? Я? Возможно, нам обоим показалось.

Людей не существовало. Мне было наплевать на людей. Я терлась щекой о его свитер, и слезы мешали мне говорить. Вот и вся история.

Приехала я вместе с Петром на нашу старую квартиру, глянула вокруг и не пойму, что со мной творится: хожу как лунатик по комнатам, вещи трогаю. И от каждого такого прикосновения с затвердевшей моей души малая коросточка отваливается. Хожу я так по комнате, хожу, сколько раз мимо Петра прошла, а рядом с ним встать боюсь. Мерещится мне: остановлюсь возле него — всему конец.

А Петр мой, как вошел в комнату, сел на свой любимый стул, так и сидит не шелохнувшись, глаза чуть прикрыл, за мной следит, а может, и не следит, привыкает, понять хочет: переменили меня эти долгие месяцы или осталась я прежней Верой, до безрассудства, до беспамятства влюбленной в своего Петра.

А я как заводная: туда-сюда, туда-сюда. Не выдержал Петр, руки протянул. «Ты ли это?» — спрашивает. Как он эти слова сказал, чувствую, ноги мои меня не держат, опустилась я перед ним на колени и уж дала волю слезам. Надо мне было мою боль до конца выплакать.

Только ведь жизнь себе не закажешь. Меньше чем через год началась война. Отец Кеши ушел на фронт. Да как ушел: в ночь собрался — и нет его. А я, глупая, на его бронь, как на икону, молилась, думаю, минует меня лихо, останется Петр при мне.

Он и слушать ничего не пожелал. «Чем, — говорит, — раньше уйдем, тем раньше вернемся». И срок назначил: «Полгода потерпи».

В сорок третьем, в марте, пришла похоронная. Мне было тогда двадцать семь лет. Погиб Петр при освобождении Донбасса. И вот что странно: на том самом месте его смерть настигла, у тех самых шахт.

Осталась я одна с малолетним ребенком на руках, без профессии. Работала медсестрой, затем выучилась на машинистку. И искала для себя такое занятие, чтоб подле сына оказаться. В тридцать два вышла во второй раз замуж. Брак мой оказался неудачным: новая семья как-то не складывалась, а старая рушилась. В послевоенных замужествах было много поспешного, случайного. Изголодались люди друг по другу. Женщины бежали от одиночества. Это было невыдуманное, закономерное одиночество, его боялись.