Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Потом сыграли свадьбу, и жизнь закрутилась.

До двенадцати лет я жила в Смоленске. Я тебе рассказывала как-то. Хорошо помню городской парк. После войны он долгое время был заброшен. Парк одичал, зарос сорным кустарником и очень скоро превратился для нас в маленькую сказочную страну.

Развалины старых павильонов были немедленно переименованы в замки… Вовка Жариков, мой двоюродный брат, был неистощим на выдумки. Ему в тот год исполнилось четырнадцать. Вовка придумал игру в графа Монте-Кристо. Мы изнывали от нетерпения, никак не могли дождаться конца уроков. Но вот звонок, и мы сломя голову несемся в замок Иф, где будем разыгрывать в лицах нашу маленькую тайну. Мальчишки редко водились с девчонками… Но Вовка сказал, что играть в графа Монте-Кристо без девчонок нельзя… Витька Седых обозвал Вовку бабником и тут же сказал, что он ему ни вот настолечко не верит. Какой же Вовка граф, если без девчонок не может. Тьфу! Вовка покраснел и велел Витьке заткнуться, иначе он вызовет его на дуэль и сейчас при всех заколет. «Псих», — сказал обиженный Витька. Однако больше ничего говорить не стал.

Замком Иф считалась старая карусель. Вовка вносил смелые изменения в игру. По его замыслу, графа Монте-Кристо освобождают друзья, среди которых была Барабанщица Сильва. Почему Сильва да еще и барабанщица — никто не знал. Я заплакала… Мне очень хотелось быть графиней. «Дура, — Вовка сплюнул сквозь зубы. — Сильва — прославленный пират — гроза морей…» Я подумала и согласилась. И тогда стали возмущаться мальчишки. Они обозвали Вовку задавакой и сказали, что он хорошие роли раздает родственникам и подлизам.

Наконец все устроилось, запустили карусель. Где-то достали солидол и смазали им поворотный круг. Теперь карусель медленно, с какими-то жалобными скрипами плыла мимо нас. По Вовкиной команде мы должны были прыгнуть на карусель и освободить графа Монте-Кристо. И я тоже должна была прыгнуть и кричать при этом: «Пираты, за мной!» Карусель качнулась и пошла быстрей. Вовка махнул платком и сказал:

— Хоп!!

И тут все мальчишки стали свистеть и прыгать в свободные люльки. А я стояла на земле и кричала: «Пираты, за мной!»

Мальчишки крутились на карусели, смотрели на меня и смеялись… А Витька Седых даже сплюнул сквозь зубы: «Так ей и надо. Графиня — пшик!» Конечно, будь я на карусели, Витька очень даже поплатился бы за свои слова, но я не могла вскочить на круг. Ось была сильно погнута, карусель плыла очень высоко.

Мы возвращались домой вместе. Я всю дорогу плакала. Вовка шел рядом и все старался утешить меня.

— Не хнычь, — говорил Вовка. — Я этому Витьке еще устрою Ватерлоо.

Прошло столько лет, но я по-прежнему вспоминаю нашу игру и мою неудавшуюся роль.

К нам часто наезжали ребята. «Перевалочный пункт», — шутил Миша. А я радовалась, ребята не забывают нас.

Мы собирались вместе и, сами того не замечая, проговаривались, что жалеем нашу прошлую жизнь, скучаем без нее.

Каждый приезжал со своими заботами, они до невероятности были разными, но уважение к этим заботам было всегда однозначным. И каждый в меру своих сил не просто высказывал к ним отношение, а разделял их.

Сегодня вторник, я жду гостей. С минуты на минуту нагрянет орава, а у меня еще не готов винегрет. Анюта вертится под ногами, что-то щебечет, передвигает, сооружает. То и дело подсовывает мне свои игрушки и нескончаемыми: открой, закрой, заведи, почини — заморочила мне голову.

— Шла бы ты в свою комнату, Анюта.

Смотрит на меня, губа оттопырилась.

— А гости?

— Что гости, — вздыхаю я. — Придут, рассядутся за столом, тогда я тебя позову.

— Нет уж, мамочка! — Еще не заплакала, но глаза уже готовы к слезам. — А подарки?

— Какие подарки, Анюта?

— Но ведь будут гости.

Димка пунктуальнее всех. Сидеть одному скучно, он помогает мне. Я изголодалась по новостям, не даю Димке покоя.

— Ну как тебе?

— Полный ажур! Директор без меня ни на шаг.

— По-прежнему в КБ?

— Обижаешь. Начальник экспериментального цеха. Восемьсот душ на плечах.

— Надолго в Москву?

— Как получится. Пробиваю новейшее оборудование.

Димка сбрасывает пиджак, прищелкивает подтяжками: «Вот он я — смотрите. Ухожен, процветаю. Ну чем не жизнь».

Затем появляется Андрей. У этого все строго по плану. Направили в Калугу. Два года заведовал учебной частью, еще год, говорили, и в облоно. Со временем разговор забылся. Андрей получил школу.

— А, Ушинский прибыл! Просим, просим!!! Как там на ниве просвещения? Дождит?

Снова звонок. Здесь не ошибешься — Мишин почерк.

— Анюта, — не унимался Димка, — что же ты стоишь, дай Хемингуэю стул.

— Опять ничего?

Мишка морщится:

— Обещают. Советуют быть терпимее. А по существу — пустота!

— А Зойка?

— Как Жанна д’Арк, переносит все стоически.

Мишка лохматит волосы, сжимает голову руками. Глаза красные, Мишка недосыпает. Бедный Мишка, ему не повезло с самого начала. Получил направление в Омск. В газете мест не оказалось. Мишку засунули в местное издательство, где он был главным человеком по выпуску плакатов.

Через год Мишка вернулся. На все расспросы отвечал угрюмым молчанием. Наезжал раз в неделю, занимал деньги и снова пропадал.

— А где сам? — Андрей поддевает вилкой маринованный гриб. — Истины незыблемы: гости приходят и уходят. Гении… Н-да, гениев ждут. Неумолимый ход истории.

И вот тут, когда уже выпиты ведра чая, сведены на нет конфеты, печенье, вывернут наизнанку холодильник, появлялся ты. Усталый, голодный.

— Явился! — вопили они.

— Живой! Великий! Почти гениальный!! — вопили они.

Ты проводил по лицу рукой. Не настаивал. Ждал понимания. «Замотан. Не продохнуть, гуляйте». Они все понимали. Поднимались, как по команде.

— Береги нервы, — говорили они. — Если что не так, звони.

Они уходили. И казалось мне: с ними уходит взбудораженная жизнь. А твои однозначные ответы: «не знаю», «я, собственно, далек от этого», «тебе виднее…» — похожи на сбивчивое признание расслабленного, невезучего человека.

«Я — жена неудачника» — несносные слова. Однажды, признавшись самой себе в этом, ты начинаешь озираться, как если бы твоя обида, твоя боль уже не принадлежали тебе, а были где-то помимо, на виду. И каждый идущий навстречу мог ткнуть пальцем. Ему, в общем-то, и наплевать на нее, но ей, этой досадой, испачканы твое лицо, руки, и он обязательно ткнет. Так, от нечего делать, словно заметил грязные следы.

Твоя замкнутость становилась невыносимой… Ты жил в своем мире, ревниво оберегал его неприкосновенность. И лишь отголоски страстей, далекие и непонятные, как стертое эхо, доносились до меня. Чего ты боялся — моей непросвещенности? В самом деле — я профан. Все эти бензольные, тривольные соединения для меня темный лес. Но ведь речь шла о другом. Существует жизнь, ее немыслимо замалчивать.