Олег Попцов - Без музыки

— Я отстаивал правду.

— Похвально. Однако у вас мало единомышленников. Правда, если она правда, может рассчитывать на большой актив. — Лицо Луспекаева оставалось безучастным. — Шувалов настаивал на нашем вмешательстве, мы отказались.

— Я знаю.

— Это слабое утешение. Мы все слишком много знаем, но гораздо меньше понимаем.

— Для этого нужно время.

— Три года вполне достаточно. Или вы до сих пор чувствуете себя новичком?

— Нет, не чувствую.

— Тем лучше. — Луспекаев поднялся. — Не обращайте внимания, мне так удобнее думается, — предупредил Сидор Матвеич и, выбирая скрипучие половицы, прошел по кабинету. — Целая какофония звуков. Каждая половица звучит по-своему. — Луспекаев наклонил голову. — Слышите, сначала тонко-тонко, стоит чуть отпустить — уже бас. Жизнь, на каждом шагу жизнь. Вы говорили сейчас о вещах правильных, я бы даже сказал, сверхправильных. Важно, чтобы подобные слова стали нашей сутью. А что получается? Глянешь на жизнь иного человека — руками разведешь. На сцене совесть обозначает, а в жизни — ее отсутствие. В повести призывает к чистоте, гордости. В быту окружающим эту самую гордость на десятирублевые ассигнации разменивает. Единицы, исключение — знаю. Мир творчества не приспособлен к сухому прагматизму — и это знаю. Кому многое дано, — Луспекаев прищелкнул сухими пальцами, — талант, право выдумывать, н-да, с того многое спросится.

Отсюда и недоверие: «Лучше повременить». Могу понять нашего комиссара, — Сидор Матвеич кивнул на пустое кресло. — Мы часто живем по принципу, как бы вашему брату не сказать чего лишнего. А надо наоборот: думать о том, что мы забыли вам сказать. Талант способен к высшей степени понимания, если это талант коммуниста. Что вы на меня так смотрите? Ничего, терпите, мы тоже люди. Нет порока ужаснее, чем лживость и трусость. — Сидор Матвеич заволновался, стал что-то искать в ящиках стола.

Максим незаметно ослабил галстук. Ему нравилось, когда у него расстегнута верхняя пуговица и галстук сбит слегка набок. В этом был тот особый шик, который сразу выдавал журналистскую независимость.

— Вот нашел — Сиротин Павел Борисович, кандидат химических наук. Полгода назад на отчетно-перевыборном собрании института выступал с разоблачительным материалом против самого директора. Стали разбираться — все правильно: директора освободили, чуть позже исключили из партии. Сейчас простым инженером на заводе работает. Справедливость восторжествовала. Беда, что до сих пор у нас есть такие директора. Радостно, что не перевелись Сиротины. Тут и делу конец. А еще три месяца спустя мы исключили из партии Сиротина.

У Максима запершило в горле:

— То есть как Сиротина?

— Очень просто. Случайно всплыли некоторые особенности его диссертации. Сиротин — химик по специальности. Долгое время работал в Улан-Удэ. Так вот, в основу предложенного им метода обработки тканей легли исследования, проведенные одним самоучкой. Работа на девять десятых оказалась чужой. Иначе — откровенный плагиат. Он и защищался совсем в другом институте, в Минске.

— Не понимаю, — начал было Максим, но в этот момент стол, за которым сидел Луспекаев, тяжелые шторы на окнах, неровный строй стульев вдоль стены — все покачнулось и стало стремительно падать куда-то влево, оставляя на прежнем месте лишь мутную пелену, радужные пятна света, — они то приближались, становились слепящими, то опять гасли, проваливались в плотный серый туман.

Очнулся он сразу. Увидел прямо перед собой крупное, в еле заметных оспинках лицо Луспекаева, почувствовал запах дорогих сигарет. Стакан неприятно вздрагивал, расплескивал воду. Руки стали совершенно ватными, тело непослушным. Максим попробовал улыбнуться, получилась жалкая гримаса.

— Что с вами?

— Сам не знаю, закружилась голова. — Максим почувствовал на висках холодную испарину. — Уже все прошло. Вы ведь о чем-то говорили?

Луспекаев рассеянно покачал головой:

— Говорил о честности. Надо повышать авторитет честности.

Дверь бесшумно открылась. Максим успел заметить испуганное лицо секретарши:

— Врач будет через десять минут, Сидор Матвеич.

— Спасибо, кажется, обошлось. А впрочем…

— Нет-нет, прошу вас.

— Ну вот, видите, Мария Павловна, не успел на ноги встать, а уже в драку. Ладно, давайте отбой. Никак не думал, что рассказ о Сиротине вас так взволнует, — Сидор Матвеич выбросил тяжелые руки на стол. — Мы говорим, талантливый человек — хорошо, сознательный человек — отлично, зрелый — распрекрасно. Но прежде всего мы должны выяснить со всей обстоятельностью степень честности человека. Честность рождает личность. Иногда ловлю себя на дикой мысли: честность как исключение, как особый дар. Это ужасно. Все, что угодно, но только не удел избранных. Интересно, вы когда-нибудь обманывали?

— Я?.. — Максиму показалось, что у него онемело лицо. Он сделал над собой усилие, разжал зубы: — Видимо, да.

— Честность не только в том, чтобы говорить правду. Не скрыть собственную ложь, не бояться признать ее — тоже честность. Я никогда не забуду того бюро. Сиротин стоял вон там, у самой стены. Уже все было сказано. Оставалось произнести ту последнюю фразу, она и подводит черту. Я медлил. Никто, кроме меня, этих ужасных слов произнести не мог. И тогда я сказал: «Товарищ Сиротин, сдайте ваш партийный билет». Черт возьми, как же он на меня посмотрел! Он, еще вчера громогласно повергавший ложь, способный обличить, и вдруг…

Хотел ли Луспекаев услышать мнение Максима или намерен был ответить сам, оставалось невыясненным.

Тяжелый аппарат цвета слоновой кости настойчиво зарокотал. Сидор Матвеич потянулся к трубке:

— Алло. По-всякому, Георгий Васильевич. Прямо сейчас? Хорошо. Не больше пятнадцати минут. Еду. — Он не стал ничего объяснять, собрал разрозненные бумаги, сдвинул книги на край стола. — Жаль, но не будем отчаиваться. Договорим в следующий раз.

Они наскоро попрощались. Максим старательно прикрыл за собой дверь. Ковровая дорожка еще не стоптана, мягко пружинит под ногами. Перед зеркалом Максим задержался. Выцветшее, утомленное лицо, синяки под глазами. «Не герой, — бормочет Максим. — Н-да, не герой».

Оказавшись на улице, Максим какую-то минуту сосредоточенно смотрит перед собой, привыкает к суете, уличному шуму. Замечает в проулке крошечный садик, идет туда. Собственно, садика нет. Есть клумба, пять деревьев вокруг, куст высохшей сирени. Одна скамейка перекинута, другая стоит нормально. Максим садится на чистый край, закрывает глаза. Чувствует, как в висках пульсирует кровь: «Договорим в следующий раз».

Да-да, разумеется, договорим. Только вот следующего раза может и не быть. Всю работу проделают поднаторевшие члены комиссии. А вам, товарищ секретарь, останется подвести черту. А потом очередной разговор по душам, вы мастер по этой части: «Никак у меня не идет из головы персональное дело Углова. Он сидел там, у самой стены». И монолог о честности вы тоже произнесете, товарищ секретарь. К столбу позора еще одного «борца за справедливость»! Поделом им, лживым, несостоявшимся глашатаям правды!