Олег Попцов - Без музыки

Сегодня на исходе третья неделя, как он пишет. Времени в обрез, он торопится. Со дня на день редактор выписывается из больницы. Ему необходимо успеть. Каждый прошедший день приравнивается к страницам — пять, семь, тринадцать. Сегодня он сделал для себя открытие. Нестерпимо переживать все дважды. Многое могло быть не так. Вчера ему сказали: «Ты постарел». Не мудрено, он пугается собственного отражения в зеркале. В редакции кто-то распустил слух: Углов пишет роман. Его об этом спросил Васюков. Максим ничего не ответил, а потом не выдержал, рассмеялся. Все обсуждают внезапный отъезд Гречушкина. Строят всевозможные догадки. Углову, как всегда, отвели роль отрицательного героя. Ну что ж, пройдет еще неделя, и он будет готов к ее исполнению.

С первыми фразами всегда трудно. Два дня впустую, потом наладилось. Итак — детство. Его не было — война. Отрочества тоже не было. С юностью проще. Уже можно было жить. Юность была. А еще был Ленька Кулаков. Голубоглазый лопоухий Ленька. И девочка Таня была. В которую конечно же влюбились все мальчишки их двора и из двора напротив.

Таракановский переулок — и название какое-то ненастоящее. То ли дело Моховая улица. Там он прожил целых двенадцать лет. И родился там. Невский проспект — рядом, до Петропавловки — рукой подать. На Лебяжьей канавке щук острогами кололи. В общем, жизнь. Не то, что здесь, на Таракановском. Он стоял один посреди глухого, бездонного, как колодец, двора, где даже дневной свет пах непросушенным бельем и древесной гнилью, стоял и вспоминал Моховую улицу. Как же ему не хотелось переезжать! Он говорил, он предупреждал, а толку — мать разве послушает? «Пятый этаж, квартира со всеми удобствами. У тебя будет своя комната. И потом, ты уже взрослый». Хоть бы кто голос подал! От этой тишины и безлюдья у него болит голова. А матери подавай скукоту. Она без такой скукоты жить не может. Так он стоял посреди мрачного двора, засунув руки в карманы совсем новеньких клешистых брюк, надетых специально для этого случая. Настоящие морские клеши — тридцать два сантиметра. И вот тут появился Ленька.

— Можешь в пристенка? — спросил Ленька и сплюнул сквозь редкие зубы.

— Могу, — сказал он.

Они подружились. Семья Леньки тоже переехала недавно, и Ленька, как и он, переживал это нескладное переселение. Они так привыкли друг к другу, что даже в школе сидели на одной парте. И вообще у них все было по-настоящему, как у мужчин. А потом случилось неожиданное. Они гуляли, когда их обступила ватага с соседней улицы. Их было только двое: он и Ленька. Завязалась драка. Кто начал первым, он не помнит. Их крепко поколотили, он даже лежал в больнице. Ну что такое больница? Больница — ерунда. Уж кто-кто, а он умеет драться. Недаром на Моховой его звали «шальным». Он и приемы знал, запросто мог кинуть через бедро. Одному вислогубому он так засадил под дых, что тот присел на корточки и завыл. Потом их прижали к забору. Они молотили направо и налево, не очень разбирая, попадают их кулаки в цель или нет. Его сбили с ног, и только тут, падая навзничь, он успел заметить, что он один. А еще он заметил Леньку в самом конце переулка, так далеко, что дотуда было трудно даже докричать. И тогда он заплакал, первый раз заплакал. Не от боли, нет. Просто слезы побежали сами собой.

Эта работа мало походила на все остальное. Он не перечитывал написанного. Все было настолько ощутимым, рядом стоящим, что даже еле заметное движение мысли назад причиняло боль. Минутами ему казалось, что он парализован. Максим пробовал стряхнуть с себя оцепенение, бросался к приемнику, крутил непослушные рычаги, и тут же комнату заполняли звуки, пронзительные, случайные. Он успокаивался. Звуки, шум эфира как бы отрицали его одиночество, и мысли, повинуясь этому состоянию, текли уже медленнее. Так он сидел часами, ни к чему не притрагиваясь, не думая ни о чем, однозначно вглядываясь в тишину.

Ему хотелось учиться в девятом «А». Привычка всегда остается привычкой. В прежней школе он учился только в «А».

— Мало ли чего хочется, — возмутился директор. И его записали в девятый «Б».

«Дурная примета», — подумал он, однако спорить не стал.

Всю жизнь к нему приглядывались. Отец был военным, они часто переезжали. В школе с удивлением рассматривали его документы, неодобрительно качали головой: «Третью школу меняете. Не знаю… не знаю… О чем думают ваши родители?»

Потом приходили родители, объясняли, о чем они думают, после чего жизнь не спеша входила в привычное русло. Оттого и друзей было не ахти. А еще эти девчонки… Его выделяли среди других. Другим это не нравилось — обижались. Грозились даже поколотить. В общем, девятый «Б».

— Попробуйте свои силы дома, — сказала учительница литературы и торопливо застучала мелом: «Лермонтов, Маяковский, Алексей Толстой». Он выбрал свободную тему.

После уроков пошел в библиотеку, рылся в книгах. Домой идти не хотелось. Отец в командировке, мать у родных. Не заметил, как стал писать. Потом бродил по глухим и пустым классам. Сам себе читал стихи и опять писал.

А утром? Утром он обнаружил, что черновик оставил в библиотеке. Помчался на четвертый этаж, стал расспрашивать. Пожимали плечами: «Не знаем. Пришли — ничего не было. А может, обронил где? Наверное, обронил». Настроение испортилось. Маяковский так Маяковский. Отсюда абзац, оттуда абзац. Мало ли умных людей.

У каждой школы свои причуды. В школах они называются традициями. В их школе — литературный экран, поэтическая олимпиада, конкурс эпиграмм и всякое такое. На экране вывешивались лучшие сочинения года… Правда, их никто не читал, но все равно вывешивались — положено. Он, в общем-то, никогда не читал. А тут отменили урок. Куда денешься — прочел. Фамилия Бурин, а сочинение его — «Осень». У него даже живот от обиды заболел. Как же это: его сочинение и вдруг Бурин?

На четвертом этаже тихо — идет урок. Щель узкая, но видно все. Какой он из себя этот Бурин? Что он ему скажет? Подлец? Нет, подлец плохо. Негодяй. А еще лучше — мерзавец. Скорей бы звонок. Еще пять минут.

…У директрисы срывается голос:

— Мы отчисляем вас на месяц из школы…

— Но он же вор!

— Замолчите!

— Анна Петровна, умоляю, у вас же сердце!

— Бурин — лучший ученик школы. А вы, Углов, — хулиган! Да-да, хулиган. Ударить отличника, претендента на золотую медаль. Такого еще не было в истории школы. Вы мстите умному человеку за то, что он умнее и талантливее вас. Стыдитесь!

— Он украл мое сочинение!

— Вы слышите? Подумать только, интеллигентная семья, и вот пожалуйста.

— Анна Петровна, ну нельзя же так!

Удивительная эта вещь, память. Все стерлось: лицо, фигура, походка… А голос остался. Будто и не было двадцати лет. «Вы позор нашей школы, Углов». Визгливый, резкий голос. Максим прислушивается: где-то внизу стучит отбойный молоток. Опять что-то чинят. На той стороне пустыря закричал петух. Петух, отбойный молоток, пестрые тюбетейки, и люди, их никогда не становится меньше. Все, все завтра, ну, может быть, послезавтра станет другим. Он берет чистый лист. Буквы непослушно кособочатся, строка получается неровной. «Совесть — величина постоянная».