Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Наверное, об этом догадываются самые добрые экзаменаторы в приемных институтских комиссиях. Заводским ребятам они делают скидки, прощают небольшие ошибки и промахи. Но почему все это не предусмотрено указами и инструкциями?

С Шуренком произошел не очень приятный разговор:

— Уходишь с завода? — спросила она вроде бы равнодушно.

— Ухожу. Учиться в институте надо как полагается. Мне стипендии на прокорм хватит.

— Значит, скоро будет у нас расставаньице?

— Почему бы это?

— Гусь свинье не товарищ. У матери с отцом так же было. Выучился мой родитель и — «с большим приветом!»

— Ерунда! Разве он ушел от твоей матери потому, что получил образование? И вообще, зачем всех мерить одним аршином?

— Ладно… Посмотрим…

— Чего ж смотреть? Пошли хоть сегодня в загс. Я получил деньги под расчет. В воскресенье можно позвать ребят», отпраздновать, как водится.

— Не хочу. Говорено уже.

— Ну, ты все-таки ягодка! У меня ведь тоже самолюбие есть!

— Ишь ты! Обидели убитого.

— Последний раз говорю: пошли!

— Ультиматум? Ты еще «хенде хох» мне скомандуй!

Андрей выругался, а Шуренок весело рассмеялась, как ни в чем не бывало подставила для поцелуя пухлые губки, трепетно обняла. Он вырывался, а Шуренок все жарче и крепче обнимала его…

Голод не тетка — как ни настроен был Бугров против институтского буфета, но зашел в конце концов заморить червячка. Взял, как все живущие на стипендию, две порции винегрета, стакан сладкого чая, положил на тарелку побольше бесплатного черного хлеба. Сел за столик со своей роскошью, поднес ко рту кусок… Что такое? Гошка!

Точно, рядом сидит он — Гошка Поздняков. Возмужалый, красивый, в кителе с орденскими планками.

Гошка тоже пялится на него, как на выходца с того света. Ни тот, ни другой слова промолвить не могут.

— Ты? — выдохнул наконец Андрей.

— Я… — еле слышно ответил Гошка.

— Живой?

— А почему ж нет?..

Китель у Позднякова из дорогого суконца, сшит по фигуре. Ордена, судя по колодкам, повыше, чем у Андрея.

— Штабной кителек-то?

— Штабной. Не рядовым воевал. Имел отношение к стратегическим решениям.

— Понятно. А у меня гимнастерочка так себе: мы ведь пехота — все больше на пузе. Локтями да коленками п-па-хали!

— И теперь что ж — студент?

— По совместительству! А в основном-то истопником здесь работаю. Совковой лопатой шурую.

— Ну, ну. Шуруй. Вкалывай… Я покудова не возражаю.

Гошка пружинисто встал, слегка одернул китель и пошел к дверям. Зеркала с трех сторон отразили стройную фигуру с красиво посаженной кудреватой головой. Вид у него был прямо тореадорский. Хоть сейчас в оперу «Кармен».

Андрей узнал, что Поздняков учится уже на втором курсе. Демобилизовался сразу после окончания войны, хотя в то время офицеров их возраста из армии еще не отпускали. Сыграло, видно, роль высокое служебное положение отца: Яшка Хлопотун во время войны шибко продвинулся в министерстве.

Напряженные, спрессованные недели пролетают быстро. Скоро первая экзаменационная сессия — самая ответственная. Бугров готовится к ней так, чтобы исключить случайную осечку. В полевой сумке носит постоянно книги и брошюры, газеты и конспекты, которые читает урывками в столовой, в трамвае, в очередях, но больше всего ночью, отхватывая от сна часа по два, по три. Ему надо сдавать только на «пять» и на «четыре». Получить хотя бы одну «тройку» — значит остаться без стипендии. А стипендия — единственный источник существования. Не то что у какого-нибудь «зеленошляпника», как прозвали в институте пижонистых мальчиков. Для них стипендия — мелкие деньги на карманные расходы.

Правильно недавно изрек однорукий морячок Танцюра:

— Не тушуйтесь, хлопцы. Будущее принадлежит не «зеленошляпникам», а нам. На нас Родина вполне может положиться. Мы ее и прежде никогда не подводили.

Отставные солдаты и вчерашние рабочие вошли в институтский партком, в профком, в комитет комсомола. Их избрала студенческая масса — честное активное большинство. Бугрова выбрали в профком. Поручали ему самый тяжелый и ответственный участок: соцбытсектор. В круг его обязанностей входит квартирное и бытовое устройство иногородних студентов, распределение денежной помощи, ордеров на одежду и обувь, а во время каникул — путевок в дома отдыха, в санатории, на турбазы. Работа эта хлопотная, но очень нужная. Андрей понимает, старается, хотя все это отнимает много сил и времени.

Нуждающихся студентов — легион. Они одолевают Бугрова на переменах, в столовой, в прокуренной комнате профкома и, что всего хуже, вечером в общежитии. Не дают, черти, заниматься! А он не может, разумеется, как презренный бюрократ, повесить на дверях дощечку: «Принимаю только до шести вечера».

Больше Андрея огорчает то, что при всем желании и старании не может он обеспечить всех нуждающихся: возможности у профкома скудные. А среди тех, кто голодает, живет по «углам», ходит зимой полураздетым, есть очень способные, талантливые ребята. Подкормить бы их, поддержать теперь!

Все труднее стало выкраивать время для встреч с Щуренком. Гордая девчонка не подает вида, что обижена, но Андрей чувствует это по ее демонстрациям «независимости».

Свалив первый, самый трудный экзамен, Андрей помчался в Дубровку, чтобы поделиться с Шуренком радостью. Но в Дубровках его ожидала новость: тетка сообщила, что Шура уехала. Совсем. Куда-то очень далеко.

Для него оставлено письмо. Несколько наспех набросанных карандашом строчек:

«Вот и все, Андрей! Дороги наши разошлись. Тебе надо серьезно учиться, мне пора устраивать свою жизнь. Ты со своими способностями обязательно пробьешься туда, куда стремишься. А я решила перебраться в один новый город. Там очень нужны работники моей профессии. Твердо обещают комнату и хорошую зарплату. Как устроюсь, перевезу к себе маму. Если ты в самом деле друг и желаешь мне добра, не ищи меня. Это все, о чем я тебя прошу.

Прощай! Спасибо тебе за кусочек счастья. Я буду вспоминать тебя по-доброму».

Тетка была опечалена, хотя Шуренок обещала ей помогать деньгами, когда окрепнет на новом месте. Дело-то не в одних деньгах. Трудно ей теперь будет совладать с ребятишками.

На заводе ничего толком сказать Андрею не могли: прошмыгнула с «бегунком» по начальству, за два дня рассчиталась, снялась с комсомольского учета и еще успела выменять у Зинки Чухиной какие-то шмотки на старый фибровый чемодан.

Неужели все оборвалось? Так вдруг? Так нелепо?

Казенный ЗИМ стоит на углу Метростроевской давно: крышу толсто запушил сыроватый снежок. Привыкший к долгим ожиданиям шофер дремлет, уткнувшись в барашковый воротник.

Отделившись от своих однокурсников, Гошка помахал им кожаной перчаткой и повел к машине девушку, печатая на белом снегу елочку своими модными заграничными ботинками на толстой подошве. Девушка — красавица с «лилейной шейкой», которую Бугров приметил еще в начале года. Гошка, видно, заморочил ей голову.