Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

В другой раз он шел на закате зимнего дня через Китай-город. Громко каркали вороны над бывшими боярскими теремами и торговыми рядами, собираясь на ночлег у своих гнездовищ на крышах и чердаках. Слушая их голоса, Андрей впервые подумал, что они наверняка правнучки тех ворон, что видели Великий пожар Москвы, а потом сопровождали побитое и замерзающее войско Наполеона до Можая, а может быть, и до самой Березины.

«И все-таки, — подумалось Андрею, — подвиг народа во Вторую Отечественную был еще огромнее, чем в Первую: не крепостные темные мужики воевали, а сознательные советские граждане, не за царскую, а за свою, народную власть. Потому сражались еще храбрее, самоотверженнее и заклятого врага в столицу не пустили. А в столицу врага, в Берлин, — вошли!»

Привычную череду студенческих будней оборвала внезапная весть: умер Палверьяныч. Умер возле станка, за которым обучал очередного новичка, пришедшего в цех.

Подточили сердце старого мастера горести, что послала ему судьба: гибель сыновей на войне, недавняя кончина жены, с которой прожил сорок лет.

Хоронили мастера с наивысшими почестями. За гробом шел весь завод, много других людей, знавших Палверьяныча. Пришли те, кто жил вместе с Куприяновыми до войны в тихом Котельническом переулке, и те, кто жил с ними в новом доме на Ленинградском проспекте. Приковыляли давно ушедшие на пенсию старики с бывшего завода «Гужон», где начинал мастер свою рабочую жизнь в двенадцать лет.

Возле обитого кумачом гроба не было видно заплаканных родственников — не осталось никого у Палверьяныча. Зато в почетном карауле стояло много известных людей. Предложили стать в изголовье покойного и Андрею Бугрову — как ученику мастера и однополчанину его погибших сыновей. Прикололи на рукав гимнастерки траурную повязку. Впервые после того как вернулся с войны, прицепил Андрей на гимнастерку не колодочки, а ордена и медали. И многие другие бывшие фронтовики из учеников Палверьяныча поступили так же.

Когда грузовик с опущенными бортами и копной свежих цветов, покрывших гроб, медленно тронулся под рыдание оркестра, у каждого словно что-то оборвалось в груди. Грузовик медленно удалялся от завода, а колонна провожавших Палверьяныча в последний путь все не прерывалась. И казалось, не кончится она никогда…

— Кого хоронят? — спрашивали люди, стоявшие на тротуаре.

— Мастера! — внушительно отвечали им. — Мастера!

Долгих речей над могилой не произносили, но все слова были честными, от души. Медленно протянулась минута молчания. Издали, от заставы Ильича, прозвучал протяжный фабричный гудок.

Слезы обожгли глаза Андрея. Он вспомнил отца и мать, Клима, Феликса… Никого из них не пришлось ему хоронить. Две тяжелые слезы упали на землю — сразу за всех…

Тает лед в Центральном парке. Вместо катков образовались мелководные пруды, которые пускают гигантские солнечные зайчики.

Талую воду жадно пьют корнями ожившие деревья. Еще несколько дней, и вздуются почки на кленах, зазеленеют холмы Нескучного сада, и к привычному, чуть нефтяному дыханию реки добавится волнующий аромат молодой травы.

Приближается шестая экзаменационная сессия. Для Бугрова это скорее приятная возможность проверить себя. Портрет его висит в институте на доске Почета, с ним здороваются студенты с других курсов и даже молодые преподаватели и аспиранты.

Повышенная стипендия позволила ему теперь сменить экипировку. Андрей сбросил наконец китель и потертые галифе — купил себе первый в жизни хороший костюм. Габардиновый двубортный пиджак с модными подложенными плечиками делает фигуру еще более атлетической, походка благодаря кожимитовым полуботинкам стала легкой и стремительной. Вообще как в песне: «Жить стало лучше, стало веселей!»

Андрей разыскал все-таки адрес Шуренка, написал ей письмо, спросил, как она устроилась, чем занимается, не нуждается ли. Шуренок ответила довольно скоро и коротко:

«Я вышла замуж. Прошу мне больше не писать. Не ставь меня в дурацкое положение. Желаю успеха. Прощай!»

Что ж, ладно. Лишь бы муж оказался человеком стоящим. Совет да любовь, как говорится…

За эти два с лишним года Андрей ни с кем не встречался, даже попыток не делал познакомиться. Но Москва не пустыня: вон их сколько вокруг, хорошеньких девчонок!

Бугров и раньше замечал, что весна чудодейственно преображает девушек. Зимой они зябнут, как птицы. Весной же в них проявляется нечто таинственное и завлекательное, чему и слова не подберешь.

Прошлой зимой посылали Бугрова по путевке райкома в Орехово-Зуево с докладом о международном положении. Поехал охотно, давно мечтал побывать в краю ткачей, где до революции проходили знаменитые стачки. О них рассказывал еще покойный дед, гордясь тем, что они, ткачи, не уступали по духу самим металлистам.

Не догадывался Андрей, с какими страшными последствиями войны столкнется он в районном городе, где на сотню работающих женщин приходилось меньше десяти мужчин, да и то стариков, инвалидов и подростков. На доклад Бугрова пришли почти сплошь молодые женщины и девчата. Все старались сесть поближе к докладчику, чтобы получше слышать и видеть. Вопросов задавали много, половина никакого отношения к докладу не имеющих, лишь бы обратить на себя внимание пригожего отставного офицера.

Но Андрей их не осуждал. Напротив, чувствовал себя виноватым перед ними. По дороге домой, за черным стеклом вагонного окошка мерещились ему братские могилы, которые он видел когда-то в других местах. В них лежали те, кого так не хватает теперь в Орехове-Зуеве, в Иванове, в Костроме…

От Метростроевской, под горку к дверям института шумной стайкой продвигаются девчонки-первокурсницы. Болтают, смеются, все как на подбор стройненькие, хорошенькие. Особенно одна. Ее Андрей приметил еще в начале учебного года. Зимой девушка носила потертое пальтишко с рыжим лисьим воротничком и малиновый беретик, который надевала на свою белокурую головку задорно, почти гребешком. Про себя Андрей назвал незнакомую первокурсницу «Малиновый беретик — лисичкин воротник».

Сейчас он спустился по лестнице с Крымского моста и подошел к институтским, дверям чуть раньше девичьей стайки. С галантностью распахнул дверь и склонил голову. Девушки улыбались, шутливо благодарили кавалера.

Последней влетела через открытую дверь в вестибюль она, и не просто влетела, а на ходу глянула в упор своими большими зеленоватыми глазами. И он мгновенно, как Персей от взгляда Медузы Горгоны, окаменел.

Но не боль, не ужас наполнили его — блаженство и беспредельный восторг. О н а существует! Это е е глаза! Е е улыбка!

Небывалая радость взмыла его на третий этаж, словно пушинку. Стены института стали разноцветными, как мыльные пузыри. И вообще, над Землей включили второе Солнце — все кругом дивно освещено и согрето!