Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Андрей взял бумагу, пробежал напечатанный на машинке список и увидел песенное слово — Калинкина.

Это меняло дело. Тут не только на картошку в Подмосковье, а хоть на тигров в Бенгалию!

— То-то же! — лукаво хмыкнул Опанас. — Хороший партруководитель всегда учитывает интересы трудящихся.

И он, как всегда делал на собраниях, заключая речь, пристукнул по столу своим тяжелым протезом. Словно печать приложил.

Председатель колхоза «Красный луч» Агафон Лукич Тесемкин встретил столичных помощников без ликования. Под жилье отвел клуб, в котором с начала войны не ступала нога человека. Здоровенный лабазный замок на дверях прикипел к пробою ржавчиной, и его выворачивали ломом. Пол, прогнивший из-за худой крыши, затрещал и захрупал, едва студенты вошли в «клуб». Пришлось Тесемкину расселять прибывших по избам.

На следующее утро Бугров и студенты искали председателя часа два. Прежде него появился участковый милиционер Федя Крынкин — человек разговорчивый и прямодушный. Он объяснил Бугрову, как бывшему фронтовому корешу, что Тесемкин и его братия нисколь не заинтересованы в помощи москвичей. Если картошка останется в поле неубранной — не беда. Тогда «Красный луч» может сдать государству «по возможности»: объявит, что каждый, кто примет участие в уборке, девять мешков несет в колхозный бурт, а десятый берет себе. Картошку выкапывают ходко, но никто не может проверить, точно ли соблюдается условие.

Наконец показался председатель. Завидев Федю, он захихикал:

— Что? Все уже обсказал?

— Не все, — ответил Федя, удаляясь. — Ужо еще расскажу.

— А вы не верьте ему, — продолжал Тесемкин. — Он у нас контуженый.

— Чему не верить? — спросил Бугров. — Может быть, он про вас очень хорошие слова говорил.

— Ну, навряд! — усомнился председатель. — Мы его знаем!

Оказалось, что и Агафон Тесемкин бывший фронтовик. Был минером, оторвало четыре пальца на левой руке.

Махнув беспалой, как оладья, ладонью в сторону длинных размытых грядок, председатель усмешливо изрек:

— Вот она, ваша плантация. Хотите — за месяц управляйтесь, хотите — за два. Мне все едино. Картошку ешьте по потребности, как при коммунизме. А хлеба нету: можете на станции покупать. На свои. Вроде все?

— Нет, не все. Чем копать? На чем возить? Куда?

Агафон показал место на меже, где ссыпают картошку. Дал десяток тупых вил, насаженных на занозистые черенки. Выбросил из кустов раскисшие корзины.

Пошли на конюшню. В загаженных, прогнивших стойлах дремали четыре тощих лошаденки. Столичной бригаде выделили древнего одноглазого мерина по кличке Нарцисс. С ним вместе был прикомандирован временно колхозный пахарь Пимен Судариков — тоже инвалид войны. Но Пимен продержался в бригаде всего полтора дня: затосковал, закручинился, умылся в поле из лужицы и подался на станцию «поправляться». Больше его студенты не видели.

Неискушенные москвичи недоумевали: зачем понадобилось Пимену уходить куда-то на сторону, если пьянка в его собственной деревне идет с широким размахом? Пьет напропалую сам председатель Агафон Тесемкин, не просыхают неделями его бригадиры. Следом за ними начинают втягиваться в пьянку и молодые, из тех, кто еще не успел сорваться в город. «Зелье», сиречь самогон, варили в каждой третьей избе.

Милиционер Федя рассказывал, что Тесемкин — восьмой председатель из числа бригадиров, входивших в правление колхоза. А меж бригадирами имелся будто бы тайный уговор: пропивать колхозное добро «всем вместях», а который становится председателем, тот и отвечает в случае чего. Как уж кому повезет.

Возможно, Федя сгущал краски, но многое в колхозе «Красный луч» и в самом деле наводило на печальные размышления. И обтянутые, словно обручи, ребра голодной скотины, и отсутствие необходимого инвентаря в хозяйстве, и то, что картошку, которую студенты складывали на межи у дороги, бригадиры и их сородичи брали без учета по записке Тесемкина.

— А что ж ты, Федя, на это спокойно смотришь? — возмутился Бугров. — Это ж, по сути дела, уголовщина.

— Я спокойно смотрю?! — вскипел Федя. — Это мой начальник в районе глазки прижмуривает! Больно уж любит свежие яйца и сливки! Разожрался котище — стул не держит.

— Иди выше. Не дрейфь: ты же фронтовик.

— Пробовал уже. Глухо…

Едва студенты на рассвете следующего дня принялись за работу, на дороге, ведущей через поле к станции, показались колхозные парни и девчата.

— Бог помочь! — насмешливо приветствовали они москвичей. — Намозолили, чай, белы ручки-то? Это вам не книжечки листать!

— Ничего, — отвечали студенты. — Нам такая работа в охотку — на свежем воздухе, на солнышке. Чудно, однако, получается: мы из города приехали вам помогать, а вы газанули в город?

— Догадливы! Точно подметили! Платили бы нам тут, как рабочим в городе, мы бы и не ездили. И втрое больше вас наработали бы.

«Верно! — подумал Бугров. — Чепуха получается. Слишком дорого обходится государству такая картошка. Не лучше ли заинтересовать материально самих колхозников?»

Ночью, при керосиновой лампе, написал Бугров докладную в ЦК партии. В стиле «не могу молчать». Выдвигал ряд предложений: как заинтересовать колхозников работой на земле, как удешевить себестоимость картошки, как сделать, чтобы клубни не пропадали из-за плохой уборки и хранения.

Написал, отправил, а сам подумал: «Неужели без меня там не знают? Чего я лезу? Что я — крупный спец по земледелию?»

А потом успокоил себя: «Коммунист должен действовать всюду, где замечает непорядок. Иначе — зачем он в партии?»

За плугом Андрей ходил посменно с Мишкой Худолаем. Низкорослый, плечистый, с тяжелыми руками, похожими на клешни, Мишка в работе казался артистом. Андрей восхищался, глядя, как из-под блестящего лемеха нескончаемым жгутом выворачивается лента земли, нашпигованная желтоватыми клубнями. И завидовал Мишкиной ловкости: ему самому не удавалось так при всем старании — не хватало практики и таланта.

Пошли обещанные синоптиками затяжные дожди. Картошку приходилось выбирать из холодной грязи не столько вилами, сколько руками. Трикотажные перчатки, которые девчата предусмотрительно захватили с собой из Москвы, быстро продырявились, штопать их они не успевали.

Андрей жалел всех девчат, но особенно переживал за Анечку. Такому ли нежному созданию мокнуть под дождем? Такими ли тонкими пальчиками выковыривать скользкие холодные клубни? Но вслух он, разумеется, ничего не говорил. Ни Анечке, ни другим девушкам. Напротив, подбадривал их, шутил, сам вкалывал за троих, дабы доказать, что норму можно перевыполнить.

Жили пять девушек-второкурсниц в одной большой избе у бабы-солдатки. С первого дня учредили коммуну. Все складывали в общий котел: хлеб, который покупали на станции, сахар, селедку и маргарин, привезенные из Москвы. По очереди кухарничали, вместе устраивали стирку, баню, уборку дома. Хорошо, в общем-то, жили, правильно. По вечерам из-за отсутствия электрического света и радио пели песни.