Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Однако все происки заводских донжуанов тщетны. Шуренок ловко «отбривает» даже самых ушлых. Те удивляются, а иные, подобно басенной лисице в винограднике, объясняют свой провал тем, что «зелена еще ягодка», «еще ничего не петрит».

И никому не приходит в голову простой вроде бы вопрос: почему единственная дочка большого начальника работает на заводе во вредной химлаборатории и учится не в обычной, а в вечерней школе? Да и одевается Шуренок так себе, ниже среднего.

У Андрея в мыслях не было «подбить клин». Он просто разговаривал с Шуренком в цехе, куда она заходила иногда, общался с ней на переменах в ШРМ и постепенно узнал кое-что такое, что заставило взглянуть на нее совсем иными глазами.

Три года назад большой начальник товарищ Сарогин оставил свою жену. Променял больную и рано постаревшую мать Шуренка на молодую, красивую стенографистку из своего министерства. Мать вернулась в районный городок, откуда вместе с Сарогиным приехала когда-то в столицу по путевкам комсомола, чтобы учиться. Высшего образования она так и не получила вначале из-за рождения дочери, потом из-за тяжелой болезни.

С отцом Шуренок не знается с той поры, как он оставил мать. Живет она у тетки; деньги, которые Сарогин посылает ей до совершеннолетия, регулярно отправляла матери, а сама существовала на скудный заработок ученицы химлаборатории. Правда, недавно Шуренок стала лаборанткой, зарабатывает больше, но половину денег посылает матери, потому что Сарогин перестал платить алименты, как только дочери исполнилось восемнадцать.

После окончания ШРМ намеревается Шуренок поступить в институт, разумеется, на вечернее отделение. Кроме матери, она посильно поддерживает тетку Агриппину, у которой живет в Дубровках, за Крестьянской заставой, в покосившемся бревенчатом домишке. Муж тетки, механик с «Шарикоподшипника», погиб на войне, трое детишек растут сиротами. Шуренок делится с сородичами всем, что ей удается раздобыть в орсовской заводской столовой, помогает вдове по хозяйству: стирает, шьет, моет полы. Потому и времени девчонке не хватает, потому и опаздывает она везде, да и учится плоховато.

Но Шуренок очень гордая. Она не считает нужным перед кем-то отчитываться. Никто на заводе не знает о ее нелегкой жизни.

С Андреем она почему-то удивительно откровенна, хотя он ничего не сделал такого, чтобы заслужить это особое доверие. Правда, проводил девчонку раза три-четыре в Дубровки: время после школы позднее, дорога длинная, шпаны в столице хватает. А путем-дорогою, понятно, не молчали, болтали о том, о сем. И вот, сам не зная как, оказался Андрей в крохотной комнатке, половину которой занимал покрытый байковым одеялом продавленный диван. Уютно подсвечивала маленькая настенная лампочка, завешенная голубой косынкой, пахло чем-то сладким: духами, что ли, — в общем, чем-то женским. И они сидели рядом, и Шурочка была такая доверчивая, такая доступная…

Произошло то, что и должно было, наверное, произойти в таких обстоятельствах, и он был бесконечно благодарен ей. И все-таки в глубине души Андрея разочаровала грубая простота того, что случилось. Все оказалось не так, как втайне мечталось.

Что ж, коль дело у них с Шуренком зашло дальше дружбы, то надо оформляться, узаконить все, как делают порядочные люди.

Так он и заявил Шуренку при следующей встрече в Дубровках:

— Пошли в загс — распишемся.

Шуренок звонко рассмеялась:

— Так я и знала!

— Что ты знала? Пошли.

— Зачем спешить?

— А зачем ждать?

— Я еще подумаю…

— Чего ж теперь думать… Будем вместе жить.

— И нищих плодить?

— Так уж и нищих! Еще год-два, и будет все в норме. А пока можем вместе быт свой получше организовать. Учиться нам с тобой полегче будет. Ну и вообще…

— А что «вообще»? По-моему, лучше изредка праздник, чем каждый день хабальство.

— Что значит «хабальство»?

— Паскудные семейные будни. Муж и жена ссорятся по пустякам из-за нехватки, хамят друг другу…

— Разве это обязательно?

— Почти. Муж всегда изображает из себя главную персону, а жена…

— Постой! Разве я на такого похож?

— Ты на мужа пока вообще не похож. Не сердись… И брось эту затею с загсом, не надо портить наш праздник. К чему залезать в дрязги? Сейчас тебе не нужно думать о моем прокорме, мне — о том, чтобы твое бельишко стирать и штопать.

— Не беспокойся, я солдат. Стирать и шить умею.

— Не только в этом дело. Тебе что — плохо со мной?

— Почему плохо? Хорошо.

— И мне хорошо. Вот и поживем пока. А там посмотрим…

Андрей чувствовал себя бессильным и обиженным. Она не оценила его порыва, вроде даже и посмеялась над ним. Хотел сгоряча уйти, однако не ушел. Заночевал.

Ранним утром, добираясь до завода на двух трамваях и автобусе, был крайне себе противен. Тело казалось невесомым, измыленным. Долго, как ни силился, не мог изгнать из памяти бледное, напряженное лицо Щуренка с полузакрытыми глазами…

Разве это и есть то огромное, таинственное и непостижимое, что называют любовью?

Недавно Андрей вместе с другими заводскими ребятами гулял на свадьбе у Дуни Завьяловой. Всю войну ждала Дуня своего Сашку Клетчатого, хотя в сорок втором еще пришла на него, похоронка. И еще восемь месяцев после войны ждала. Только когда вернулись последние раненые из Германии, согласилась Дуня расписаться с заводским парнем Олегом Ежовым, который давно и серьезно за ней ухаживал. Свадьба получилась многолюдная. Пили, ели, танцевали под патефон. Вдруг открывается дверь и появляется… Сашка Клетчатый! Худющий, с беззубым, провалившимся ртом, едва, его узнали.

Оказалось, что в начале войны Сашка был контужен, очнулся в плену, увезли его в Германию, заставили работать в шахте. Все, кто туда попал, были обречены на скоротечную чахотку. Однако Сашка в числе немногих продержался, дождался своих. И вот приехал домой.

Что творилось с бедной Дуняшей!

Вскрикнула она страшным голосом, бросилась к своему Сашке, прижалась к его груди. Думали, что с ума сойдет от радости, но ничего — отходили.

Сашка Клетчатый опять устроился на завод. Хотел сразу встать к своему строгальному станку, но завком заставил его отдохнуть и подлечиться. Помогли вставить зубы, дали путевку в хороший санаторий. За всеми радостями не забыл, однако, Сашка поведать старому приятелю Бугрову одну волнующую историю. В долгих странствиях Клетчатый услышал рассказ о некоей старой учительнице, жившей во время войны в сибирском поселке Медвежьи Столбы. Она была немка по национальности и преподавала в школе немецкий язык.

Как звали ее, неизвестно, но все приметы сходятся: маленькая ростом, седая, носила пенсне.

— Ты думаешь… наша Катеринушка?