Юрий Пиляр - Такой случай

— Как ты сказал?

— Ну, хорошо… неудачно выразился. Но тогда, по-твоему, что такое свобода личности?

— А что такое, по-твоему, брак? Кстати, твоя Алла тоже так понимает свободу личности?

— Вообще-то, Алла консерватор, но по идее близка… Иметь право — совсем не означает обязательно пользоваться этим правом, я уже не говорю — злоупотреблять…

— Ты вот что, Андрей, ты извини, но слушать этот твой вздор мне некогда. Если у тебя есть время — отвези меня домой. Нет времени — схвачу где-нибудь такси.

Андрей очень знакомо — как в детстве — надул губы. Потом, видно, совладав с собой, сказал:

— Отвезу, конечно. Заодно повидаюсь с мамой. У меня сегодня отгул. Включить радио?

Юрий Михайлович кивнул и погрузился в свои думы. Где, когда я проглядел появление этого нового, неприятного в суждениях сына? Отлично все у него, говорит. Только потому, что получает премиальные, успешно совместительствует, мебель собирается менять. Немного же, оказывается, человеку надо, чтобы он мог считать, что все отлично. Эх, Андрей, Андрей! Откуда у тебя эта «потребительщина»? Влияние матери? А у нее откуда? А у других некоторых наших сограждан? «Один раз живем», — отвечают. Попробуй опровергни… Юрий Михайлович усмехнулся, посмотрел в ветровое стекло и медленно смежил веки.

На волне «Маяка» пел Штоколов — красивый мощный бас:

Вспомнилось почему-то, как давным-давно он, Юрий Михайлович, Ника и четырехлетний Андрейка, гуляя в загородном лесу, заблудились, а вернее, никак не могли напасть на тропу, которая вывела бы к даче, где они снимали комнату с верандой. В третий или четвертый раз они выходили к чужим владениям, огороженным глухим забором. Сквозь темные еловые лапы сочилось вечернее солнце, донимали комары, мошкара, капризничал уставший Андрейка.

И вдруг они услышали голос поющего мальчика, долетевший до них из-за высокого забора. Они остановились, замерли. Это был необыкновенный мальчик, с необыкновенным голосом. Он пел, но создавалось впечатление, что он не поет, а только о чем-то — не по-русски, по-итальянски — рассказывает, чисто, смиренно, доверчиво. Он что-то говорил матери своей, говорил светло и открыто, говорил, что любит ее и любви этой нет конца, как нет конца небу и нет конца жизни. «Ave Maria», — солнечно и прозрачно звенел голос мальчика, записанный на пластинку, и это был гимн в честь Матери, великой, бескорыстной материнской любви и естественной, как воздух, как дыхание, привязанности к ней ребенка.

Слезы сверкали в глазах Ники. Андрейка же, неизвестно как очутившийся у нее на руках, положив курчавую голову на ее плечо, сладко посапывал круглым носом, и его длинные ресницы чуть-чуть вздрагивали во сне. Он очень бережно, осторожно, чтобы не разбудить, взял сына у жены, а она взяла мужа под руку, и он уверенно, уже не плутая, привел свое семейство домой…

Мела поземка, сквозь стекло машины виднелись согнутые фигуры прохожих, «Жигули», шурша, катили по асфальту мимо сиренево-розовой витрины магазина «Синтетика», мимо серого здания станции метро «Аэропорт». Диктор читал обзор международных событий за неделю, и Андрей, должно быть, слушал радио, губы его были сосредоточенно сомкнуты, румянец ровно разливался по лицу — от скул до отдающего синевой безукоризненно выбритого подбородка: Андрей пользовался опасной бритвой «Золлинген», которую он, Юрий Михайлович, привез с войны.

…Шуршали колеса трофейного «мерседеса», капитан Симагин, свежеподстриженный и наодеколоненный, ехал в гости к жене в медсанбат, старший сержант Волков сидел рядом с водителем и по привычке вглядывался в придорожные кусты. Дорога виляла по склонам лесистого холма, сбегала к речкам, через каждую из которых был перекинут добротный каменный горбатый мост, опять стальной лентой врезалась в сочную майскую зелень. Волкову показалось, что он заметил, как колыхнулись ветки кустарника на повороте, звук выстрела и удар в заднее стекло машины раздались как будто одновременно. Шофер Загоруйко круто затормозил, а Волков, распахнув дверцу и привстав, дал очередь из автомата, по только что колыхнувшейся листве. Ему почудилось, будто кто-то вскрикнул вдали, но в ту же секунду рядом закричал Загоруйко: «Товарищ капитан!.. Не может быть!» Обернувшись, Волков увидел, что голова Симагина неловко запрокинута на спинку сиденья, от виска к шее с белым подворотничком кителя протянулась алая струя. «Не может быть!» — кричал Загоруйко, держа капитана за плечи, и тогда Волков, не помня себя от ярости, от отчаяния, кинулся к повороту в кусты, откуда раздался выстрел.

Снова грохнул винтовочный выстрел, пуля сшибла пилотку, Волков нырнул в траву, отполз на несколько шагов к валуну и, просунув сбоку автомат, вновь дал длинную очередь. Провизжали, рикошетом отскочив от камня, две пули, и в эту минуту гулко и резко разорвалась граната, брошенная Загоруйко. Свистнули и впились в землю осколки, и они оба, Волков и Загоруйко, метнулись вперед.

За неширокой каймой кустарника на бугре возвышалась часовенка, и там, на узкой гранитной площадке, лежал истекающий кровью немецкий солдат с мальчишеским лицом. Волкову бросились в глаза его пепельно-серые губы, серые десны хватающего воздух рта, расщепленное дерево приклада винтовки, разодранный окровавленный рукав зеленой, не по росту, тужурки и сахарно-белые, с розоватинкой, обломки кости, торчавшие из разорванного рукава. Дернув с присвистом еще три или четыре раза открытым ртом, парень кончился. В кармане его тужурки Волков нашел обведенную черной траурной каймой фотокарточку немолодого обер-лейтенанта с лицом, отдаленно напоминавшим лицо убитого. Никаких документов у солдата при себе не оказалось, и Волков, подумав, решил оставить его на месте: приедут наши из комендатуры и разберутся. Поколебавшись, положил обратно в карман солдатской тужурки фотографию обер-лейтенанта.

Загоруйко уже сидел в машине и смотрел красными от слез глазами перед собой. С капитаном Симагиным, командиром отдельного батальона связи, они тянули нитку кабеля под огнем от Днепра до Одера. Три дня, как кончилась война, и вот Симагин убит. Им оставалось минут десять — двенадцать езды до городка, где располагался медсанбат, в котором служила жена Симагина, старшая операционная сестра Валентина Ивановна… С помощью Загоруйко Волков смыл трофейным спиртом кровь с лица погибшего, зачем-то наложил на простреленную голову повязку и вернулся в штаб своего батальона…

— Приехали, пап, — сказал Андрей.

— Ну, вот и хорошо, спасибо. А я вздремнул, кажется.

— Ты, папа, плохо выглядишь. Может быть, ты пока переберешься жить к нам с Аллой? — Это «пока» было произнесено так, что Юрий Михайлович догадался: сын и невестка обсуждали его положение и, жалея, решили приютить его у себя, п о к а у них не появится ребенок.