Юрий Пиляр - Такой случай

Я посадил ее на электричку, обратно брел по бугристой скользкой тропинке напрямик через снежное поле в почти кромешной темноте, но будто теплый лучик света указывал мне дорогу: ни разу не влетел ногой в сугроб.

…Увлекся-то увлекся, но с другой стороны — не спасаюсь ли я просто-напросто от т о й боли? И когда меня посещает это сомнение, мир в моих глазах снова окрашивается в тревожные сумеречные тона.

Рвануть, что ли (вдруг мелькает), куда-нибудь на Камчатку, на Курилы, на остров Мадагаскар или в Антарктиду? Куда бы рвануть от самого себя, от собственной нутряной маеты?..

М а р и н а. Никто, кроме меня, не видел, как папа приходил из института, молча ложился на кушетку лицом к стене и почему-то вытягивал над головой левую руку. Я не могу без слов вспоминать эту вытянутую вдоль стены руку. То ли он как будто прикрывал голову от удара, то ли хотел остановить что-то.

И столько отчаяния было в этой позе, что я не решалась, не находила в себе смелости заговорить с ним! Пробовала несколько раз вызвать на откровенность маму, но она вроде бы тоже не понимает ничего. А я все видела: и то, что папа прекратил разговаривать с ней и начал отказываться от всяких ее услуг по хозяйству, даже сам взялся мыть полы и стирать свои трусы и рубашки… Я, конечно, поделилась с Алиной Георгиевной, когда она спросила, почему я стала грустная и невнимательная, — рассказала про эту ненормальную обстановку в семье.

Я хоть была и глупенькая, но всегда замечала, как они ссорились прежде: поспорят, подуются друг на друга, а утром разговаривают как ни в чем не бывало. А тут папа молчит и молчит. Просто страшно. Мать же спокойна, словно ничего не происходит. Но дней через десять она, чувствую, тоже встревожилась. Я, конечно, не подслушиваю телефонных разговоров мамы — это было бы низко с моей стороны, — но случайно из-за маминого громкого голоса до меня донеслись ее слова. Она просила Петра Никодимовича повлиять на мужа (я очень хорошо запомнила: «Петр Никодимович», — но так до сих пор и не выяснила, кто он), то есть повлиять на папу, и сказала, что напишет необходимые заявления. Но и это не помогло. Папа приходил из института и, прежде чем сесть за работу, лежал в своей мучительной позе на кушетке лицом к стене.

Накануне Дня Советской Армии, когда мы готовили мальчишкам подарки, после уроков ко мне подошла Алина Георгиевна (было такое впечатление, что она специально ждала меня) и спросила, лучше ли стало дома. Я сказала всю правду. Она вдруг меня порывисто обняла — всего на несколько секунд. И так мне было хорошо! А после, немножко стесняясь (я почувствовала), показала папину книгу с шутливым автографом.

В начале марта папа перебрался жить в профессорский пансионат под Москвой. Он закончил там свой новый труд. В одно из воскресений мы с ним чудесно покатались на лыжах — как когда-то в детстве!.. Помню, мне было лет пять, и папа в ту зиму часто брал меня с собой на лыжные прогулки. Я, бывало, вцеплюсь в него, как ненормальная, когда съезжаем с горы, он смеется, говорит: «Дурочка, держись рядом, а то вместе скорее полетим», — но я все равно не отпускала его, верила, что пока папа со мной, ничего плохого не может случиться…

В мае мне исполнится шестнадцать, получу паспорт, осенью пойду в десятый класс. Взрослый человек, а на днях, когда подумала, что остаемся без отца, сделалось страшно. Словно одной надо спускаться на лыжах с незнакомой снежной кручи. И он, отец, не сможет поддержать меня, потому что его не будет рядом.

И все-таки это лучше, чем если бы папа каждый день лежал лицом к стене с вытянутой рукой… Я уже все поняла. Собственно, и понимать нечего, мать открыто говорит и по телефону и соседям, что разошлась с мужем… А Алина Георгиевна относится ко мне все бережнее не на уроках, конечно, и я своим сердцем чувствую, что она очень неравнодушна к папе.

Вчера, в субботу, я приезжала к нему после уроков. Он, как в далеком детстве, заставил меня вымыть руки горячей водой с мылом, велел для профилактики смазать нос оксолиновой мазью: боится, что в электричке могу подцепить грипп. Мы с ним весело напились чаю с теплыми ватрушками, поболтали, а потом, когда он пошел провожать меня на станцию, я собралась с духом и выпалила: «Папа, я все знаю… Я не против, чтобы ты женился на Алине Георгиевне. Уйди к ней и не мучай больше ни себя, ни мать, пусть она и виновата перед тобой». Он долго шел молча, не глядя на меня. Ответил так (приблизительно): «Я тебе, Мариночка, пока ничего не могу сказать насчет Алины Георгиевны. Видишь ли, мужчине в моем возрасте трудно надеяться, что он может составить чье-либо счастье… Пока я буду жить один, мне дают однокомнатную квартиру. А ты будешь жить вместе со мной?» Я не стала кривить душой и сказала, что с удовольствием где угодно согласилась бы жить с ним вместе, но мне все-таки жалко оставлять маму, потому что ей тоже тяжело.

Случается с немолодыми людьми, что им вдруг позарез становится необходимо понять что-то в своем прошлом, разобраться в причинах и следствиях поступков, совершенных бог знает как давно.

Василия Сергеевича, однополчанина, я разыскал через совет ветеранов нашей дивизии. Мы списались — и теперь вот, воспользовавшись его отпуском и поездкой на юг, в санаторий, встретились. Каюсь, мне долгие годы не давала покоя мысль, что в июне сорок второго я мог бы участвовать в поиске и захвате пленного и жизнь моя после этого, возможно, сложилась бы совсем иначе. Василий Сергеевич, по сведениям, которыми располагал совет, был единственным дожившим до наших дней участником этого дела, и я надеялся из разговора с ним уяснить себе, действительно ли я мог принести пользу, если бы проявил побольше настойчивости и меня включили в группу захвата. Да и просто хотелось поподробнее узнать о действиях наших разведчиков и заодно, может быть, выяснить, почему штарм тогда, в июне, сдержанно оценил их успех.

После первых рукопожатий, взаимных расспросов о самочувствии, нежданных и расплывчатых еще воспоминаний мы уселись за стол к окну и стали пить чай. От более крепких напитков Василий Сергеевич отказался. «За встречу», «с дорожки», «по нашему обычаю» и т. п. — все, что произносят в подобных случаях, было произнесено, но он не согласился. Белолицый, с женским румянцем во всю щеку, Василий Сергеевич выглядел значительно моложе своих пятидесяти пяти — верный признак воздержника, как выражались когда-то. С другой стороны, трудно было вообразить фронтовика, да еще разведчика, совершенным трезвенником, и у меня невольно складывалось впечатление, что Василий Сергеевич отчего-то будто лукавит со мной.

— Как со здоровьем? — спросил я, кажется, уже третий раз.