Борис Романов - Почта с восточного побережья

Я проник в его тесную конторку прямо с заднего хода. Вася сидел на обычном месте за барьером, выкатив засаленный животик в промежуток между двумя столами, один из которых был завален накладными, а другой — особо дефицитными деталями. Васины ноги покоились на стопе автомобильных покрышек.

— Рад видеть, дружище, — приветствовал он меня, обмахиваясь папкой. — Не думал я, что пожалуете так рано. У вас мотор приличной фирмы.

— Вася, — сказал я, — перейдем на «ты». Я не по поводу мотора.

— А я бы за него и не взялся. Гарантийный срок — пожалуйте в область! Дружище, мое дело — старье.

— Вася, — повторил я, — не в моторе дело.

— Чего-о?!

— Не чего, а ящик. Понимаешь, Вася, я имею кое-какое отношение к флоту… Да ты взгляни на календарь!

— Сегодня День работников торговли, дружище, я это знаю и без календаря.

— Тем более! А тут собираются сослуживцы… Двадцать пять человек, Вася!

— Что с этого будет иметь моя фирма?

— А что надо?

— А-а!.. — Вася большой черной рукой снял с телефонного аппарата трубку. — Девушка? Мне прокуратуру.

— Сегодня воскресенье, Вася, — напомнил я.

— Что? Не отвечает? Спасибо, девушка, я так и думал. — Вася положил трубку на место. — А ты ничего, не побледнел… Так что делать будем?

— Надо достать, Вася. Не срывать же традицию?..

— Знаком я с этой традицией… Серега Прахов руководит?

— Сергей Еремеич…

— А у тебя, дружище, тельняшка есть?

— Зачем?

— Вот! А сам традиции не знаешь! У них в День флота сбор только в тельняшках. Да и что, по такой жарюге в кителе попрешься?

— Как-нибудь… Ты лучше дело проясни…

— По дружбе, а?.. Ты, дружище, погуляй-ка минут пяток, пока я кое-кого обзвоню. Секрет фирмы, извини.

— Извиняю.

Через пяток минут вопрос был обговорен, утрясен и в принципе решен, и решение это обошлось мне всего в ящик нарзана в придачу.

— Вася, ну куда мне нарзан?

— Дружище, таков уговор!

— Вася, нарзан я дарю тебе. Презент от имени флота. Представляешь, жара, пот с тебя градом, а нарзанчик холодненький.

— Если это не взятка, не откажусь.

— Вася!..

— У тебя где катер стоит? Внизу? Ага. Придется тебе часок переждать. Мои ребята все сами подбросят… Ну, где купюра? Ребятам, смотри, деньги совать не вздумай! У меня насчет этого строго!..

…Роберт с блондинкой были уже в катере. Быстро же они обернулись по своим магазинам!

Роберт разглядывал горизонт, она сидела, сплетя пальцы на коленях, на носовой палубе и разглядывала женщин, полоскавших белье, а сынок скромно выковыривал палочкой мороженое из стаканчика. Еще две порции томились в полиэтиленовом пакете, подвешенном в тени на кронштейне подызголовника.

— Вы знаете, — сказал я даме, — придется еще подождать, товар подвезут.

Она согласно покивала головой, и лицо у нее было такое, будто она в данный момент плачет, только без слез. На чем-то, значит, они со жрецом споткнулись.

— Так что вы поскучайте, а мы с сынком за молоком прогуляемся.

— Что за товар, хозяин? — спросил Роберт, отрываясь от зеленого телескопа.

— Товар ко Дню флота.

— Принять по накладной?

— По договору. Но — целиком.

— Понтится этот Роберт, — сказал сынок.

— А ты как думал?

Сынок посмотрел на меня и погнал по дорожке обкатанный голыш, всегда ему под ноги что-нибудь подходящее попадается.

— Пойдем в сквер, пап?..

Вот оно что! Не было еще ни одного нашего выхода в город, чтобы сынок не забегал в мемориальный сквер. Впрочем, его и понять можно.

Я тут в его годы местным жителем был, я тоже этого сквера миновать не мог, потому что находилась в сквере генеральская могила.

Генерал, командующий артиллерией фронта, погиб, как рядовой, при стрельбе прямой наводкой, когда поставленная им на кон последняя батарея раздробила фашистский танковый клин, рвавшийся к Святому озеру. Это было в самое тяжелое для нас время. Тело генерала отвезли на десяток километров в тыл и похоронили в сквере на площади. А после того как установили на его могиле надгробный памятник — мортирку на гранитном постаменте, генеральская могила оказалась обреченной на детские игры.

Беспокойным выпал вечный сон боевому генералу: всегда толпились наверху удальцы младшего школьного возраста, клацали замком, били по врагу, навоевавшись, качались на цепях, натянутых между стопятидесятидвухмиллиметровыми снарядами, поставленными стоймя по углам могилы, тишина сотрясалась детскими голосами, и каменные плиты, и цепи, и снаряды, и пушечка отполировались детскими ладошками до блеска.

Здесь же, у могилы, происходила церемония посвящения в пионеры, и каждую весну оповещали об этом генерала пионерские горны.

Про дошкольников и говорить нечего, поскольку в этот сквер выводили на прогулку три ближних детских сада. Я и сам когда-то стоял насмерть в гранитном квадрате генеральской могилы, и сынок мой с трех лет выходил здесь на огневой рубеж.

Вот и сейчас постояли мы с ним минутку у входа, потом я сел на скамейку в жаркой тени стриженых акаций, и сынок, конечно, полез к мортире. Видно было, что она раскалена, будто при штурмовой пальбе, сынок отдергивал ладошки от дула и противооткатных цилиндров.

Цветов в сквере заметно прибавилось, они прямо через край переливались со всех клумб, но акации ростом остались те же, что и в моем детстве, и могила осталась той же, разве что снаряды немного расшатались в гильзах, и, глядя на сынка, я незаметно увидел словно бы себя самого, играющего там с мортирой. Ощущение моего собственного присутствия там, у пушки, было настолько сильным, что я вынужден был пощупать себя и скамейку, чтобы убедиться, где я есть.

«Черт возьми, — подумалось мне, — так и не заметишь, как сам себе станешь внуком».

Наверное, только в тех местах, где родился, приходят в голову подобные мысли. И прожитая жизнь придирчиво перемеривается тоже только в родных местах, потому что лишь здесь въявь видишь точку отсчета, начало своих координат.

Вихор сынка мелькал возле прицельной панорамы, акации обдавали спину сухим банным теплом, лепестки ноготков и кавказских ромашек осыпались к надгробной плите, с бронебойных наконечников ограды стекали в небо струйки горячего воздуха, а выше, в кронах старинных лип, и еще выше, в стропилах пожарной каланчи, свистел свежий озерный ветер.

Я забыл, зачем мы с сынком выбирались в город, и город не напоминал о себе ничем; я сидел, откинувшись на скамейку, глядя на пролетающие облака, и голова у меня покруживалась так, как когда-то давно, когда впервые курнул пехотинской махорки.

Надо сказать, закружилась тогда голова не только от никотина, но еще более от внезапного приобщения к взрослым мужчинам, и, хотя я давно не курю и лучше дышу, избавившись от этой привычки, мужество неизменно имеет для меня суровый и горький привкус солдатского курева.