Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Куда вату?

— Сиди за мной и держи сына!

— Это не я, хозяин… — начал Роберт, но слушать его мне было некогда. Мотор ревел на самой полной подаче, озеро впереди сверкало длинными гребнями, и скоро началось такое, что я молился только о том, чтобы выдержали штуртросы.

Я не мог идти напрямую, потому что сынок был уже совсем вялый, я это чувствовал по его тяжелевшим ногам, и я видел, как Роберт придерживает ему голову. Я маневрировал вдоль валов, и когда удавалось вывести катер на спокойный галс, я отрывал руку от штурвала, чтобы погладить сынка.

Свистела вода, и свистела пена, дробно грохотали брызги, и, перелетая с волны на волну, мы стукались о них днищем, как о камень, и сынку было очень больно.

Надо было выбраться как можно ближе к больнице, значит, надо было править в Лантаревскую луку, но мы могли бы и застрять там в ста метрах от берега. Дело в том, что в эту луку впадали все городские стоки, и потому всю ее заполнили сине-зеленые, плотные, как желе, водоросли, заболотили рогоз и ряска, и сейчас, в середине лета, там была, конечно, густая и зловонная каша, сквозь которую владельцы лодок из соседних домов пробирались подняв мотор и разгребая жижу впереди лодки. Но от берегов Лантаревской луки я донес бы сынка за две минуты, и надежда была на то, что катер шел почти на одном винте. И, не сбавляя оборотов, мы направились в Лантаревскую луку.

Мотор несколько раз дернулся на островках водорослей, но мы все-таки влетели в луку, и мотор не пришлось останавливать. Он сам захлебнулся в десяти метрах от лавины, когда винт мотанул на себя целую копну склизкой водяной травы. Мы всем корпусом плюхнулись в прелое болото, я осторожно высвободился из-под сынка, поднял мотор, и несколько гребков весла приткнули нас к пристаньке в две доски.

— Роберт, — сказал я, — Роберт, давай мне сына. Посади его вот сюда, на борт, пока я держу катер. Так. Теперь стань сам здесь. Сейчас, сынок, сейчас. Вот так вот, вот, на руках прокатишься. Ты обними меня. Никак? А ты закинь вот эту руку. Вот… Сейчас, сынок, сейчас…

Я бежал с ним по огородной тропочке к калитке и больше всего боялся, чтобы во дворе не оказалось какой-нибудь вздорной собачонки, но двор был пустынен, и тесная щеколда в тесной калитке открывалась не так уж долго, и шоссе перескочить было делом нескольких секунд, а дальше под ногами захрустели сухие соцветия тополей, вершины их гудели высоко вверху, а соцветия трещали у меня под ногами, и мне становилось жарко, очень жарко, я чувствовал это по руке сынка, лежащей у меня на шее, мне не хотелось думать, что это рука у него все холодеет. Вот и узкое крылечко с красным крестом на белой застекленной двери и расшатанные, чистые добела половицы. Как это я их вижу?.. Вот и двери с табличкой «Приемный покой», встревоженная женщина в белом. Сынок мой лежит на коричневой клеенке, неподвижный и безучастный, потом он находит меня глазами, подмигивает, манит к себе и, когда я наклоняюсь к нему, шепчет:

— Что ли, мне наркоз дали? Мне не больно, пап… Только жалко…

— Сейчас, сынок, сейчас… Это тоже как на войне. И ты у меня геройский парень! Я бы пошел с тобой в разведку…

Сынок дышит все чаще и чаще, потому что доктор, молодой и рыжий, с ловкой ухваткой мастерового, разматывает наложенный мною бинт и, не докончив до конца, коротко командует:

— Наверх!

Сынка кладут на носилки и уносят наверх. Я иду следом, но доктор останавливает меня в грудь жесткой рыжей пятерней:

— Э-э, я сам! Нечего смущать. Ждите тут.

Сынок уплывает наверх, я вижу его торчащую с носилок живую целую ногу, вижу, будто она передо мной, как вот книга, и я понимаю, почему для деда Степана все маленькие дети — «нетоптаные пятки».

Сынок скрывается за поворотом старинной скрипучей лестницы, и я вспоминаю, что больница была в ямщицкие времена царским путевым дворцом, и, значит, сынок удостаивается сейчас царских почестей наверху, в операционной. Но я и сам родился здесь, в царской опочивальне, в левом крыле, где роддом, и ничего — живу вот уже почти сорок лет, и даже процветаю, еще как процветаю, вот, например, доставил сынка в неотложную помощь на собственном катере. Представить себе невозможно, что было бы, если бы пришлось добираться до города на веслах, на какой-нибудь утлой лодчонке.

— Да вы же не беспокойтесь, — говорит медсестра, — доктор у нас прекрасный. И не такое видывал. Сейчас обработает ножку, крови добавит, если надо, лекарство даст. Через две недели в догонюшки играть будет… И где это вас так угораздило? — говорит она, раскрывая листок и приготовясь записывать. — На озере небось?

Медсестра пожилая и добрая, я отвечаю ей на вопросы, и она все добросовестно записывает, но, по-моему, я говорю слишком много и она только делает вид, что записывает. Я ей рассказываю, а в башке моей, накрученной за день, одно откровение: я потерял бдительность, потому что в последнее время все шло слишком хорошо. Успокаиваться нельзя никогда, но особенно нельзя успокаиваться, если все идет хорошо. В этом случае надо проигрывать хотя бы в бильярд, хотя бы в шашки, хотя бы в домино, черт возьми, на худой конец. Тогда не потеряешь душевного равновесия, потому что при тебе будет хотя бы маленькая неудовлетворенность, недовольство собой. А этого уже достаточно, чтобы соизмерять себя с жизнью, как гироскопу достаточно пылинки сбоку, чтобы ось его вращения стремилась быть параллельной оси земного шара.

— И все-то вы, извините, не то думаете, — возразила медсестра. — Вы лучше спросите, как таких аспидов земля держит? Это надо же — бутылки в озере бить!

— Хотел бы я встретить эту сволочь!..

— И-и, миленький! Я ведь вас вот такусенькими помню. И маму вашу знаю, и папу. Он сколько сил угробил, чтобы дрянь вся в озеро не текла?

— Ну, так построят же станцию года через два, я сам видел, как там все перерыто.

— Года через два, может, и построят… А сколько лет все, что ни лень, в озеро текло? Да чего там озеро? Наша санэпидстанция каждый год сколько колодцев на очистку закрывает? Батюшки светы, чего там только нет — и коты дохлые, и банки консервные, и стекло битое, и даже, господи прости, непотребная резина! Да вы вон в малинник за Пятилетку пройдитесь — мусору сколько! Или же на луг Гулянный. Мы в девушках на том лугу босиком хороводы водили, а теперь ведь не луг — минное поле! А кто его изувечил? Да гуляющие и изувечили! Народу-то все больше, земли-то на каждого все меньше, а старания должного нет. Иной водку ценит больше, чем воду! Я у Малого рога живу, каждый день любуюсь, как машины мыть едут. Ино и он, и она, и детки с ними — только что не лижут ее, машину, так она вся и воссияет, и они в ней, как ангелки, а озеро после них — поглядишь и плачешь. А чему дети их учатся, на этакое глядя?