Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Как там дела у сынка?

— Ничего дела… Гостинцев я ему снес, малинки. А он: «Ты, — говорит, — дедушка, лучше пистолет принеси». Федька обещал. Ух, бравые ребята! Ух, ребята! Но вы мне лучше скажите, кому ухи драть?

…Решение пойти в моряки пришло к нам с Серегой Праховым в сорок восьмом году, потому что после Симкиной гибели играть в войну у нас не получалось и все наше оружие было роздано малышам. Какая могла быть игра, когда мы сами видели, во что превратился Симка!

За два года мы с Серегой перечитали от корки до корки уйму военных и любовных книг и, умудренные всем пережитым и перечитанным, влюбились в Наташу Снарскую, нашу одноклассницу. Мы наперебой катали ее на финских санках, но к концу очередного учебного года она заявила нам обоим, чтобы мы оба укатывали от нее как можно дальше, и тогда, с горя, мы пошли с Серегой осуществлять свою давнишнюю мечту — наниматься в матросы на пароход к Лешке-капитану. Одного рейса нам оказалось на зубок, но озеро, дотоле рассматриваемое нами в основном как водоем для купания и для запуска игрушечных корабликов, повлекло к себе неодолимо, и следствием этого была покупка моим отцом одной из лучших на озере послевоенных лодок. У нас у самих хватило фантазии оборудовать ее рулем и парусами, и, хотя лодка была продана в трудные времена, центростремительное движение к океану уже началось, и Наташка Снарская еще не знает, сколько корабельных моделей подарила она районному клубу ДОСфлота, отвергнув нашу с Серегой любовь.

Документы в мореходку мы послали с ним вместе, и вызов на экзамены пришел неожиданно, когда Серега был на сенокосе. Отец, к тому времени снова имевший право на легковушку, внял моей мольбе и разрешил смотаться в деревню за Серегой, но мы Серегу не нашли, и бригадир, поглядывая не на меня, а на величественного шофера Филиппа Андреича, обещал разыскать Серегу и выслать в город при первой возможности. Экзамены сдавал я один. Мама потом рассказывала, как появился через пять дней у нас в доме запаренный Серега в сопровождении того бригадира да как он до того допереживал, что и в Ленинград не поехал:

— Видно, теть Лен, сейгод не судьба!

А осенью его вместе с братом Колькой, который устроился табельщиком в МТМ, призвали на службу, к Сереги-ному счастью, на флот.

Мы слали друг другу фотокарточки, взаимно похожие одна на другую, как похоже все круглое, а встретились через пять лет.

Серега был в матросской суконке, в бушлате без погон и серой кепке, а я был изодет в приобретенную на заработанные во время практики деньги шикарную голландскую куртку и новенькую штурманскую фуражечку. Стоял я на углу улиц Сиверса и Февральской, поджидая Серегу, петух петухом; весна была сырая, небо не то чтоб дождило, а исходило влагой, и зашли мы с Серегой, как взрослые люди, в райпотребсоюзовский буфет. Внимание к нам было проявлено полное, и мы только после сообразили, что жизненные наши задачи идут как бы навстречу друг другу: мне надлежало работать над собой дальше и вследствие этого периодически менять нашивки, а Сереге выбор предстоял снова, как после школы.

Столкнулись два наших одинаковых стакана, и сблизились две наших, увы, разных руки!

— Ты ведь трюмным служил, Серега!

— Было дело.

— Старшиной второй статьи, значит? А Колька?

— Главстаршиной кончил… — Сергей засмеялся, — на интендантском поприще меня общеголял.

— Что ж ты делать теперь думаешь?

— А ничего. Здесь работать стану.

— А учиться?

— По дому соскучился я, штурманок, по городу, понимаешь, по лесу, по озеру… И хочется мне заделаться — э-эх! — простым работягой!..

…Лет через пять, в один из моих приездов, дед Степан подмигнул мне:

— Ну, обстроились… Теперь, главное, хорошими соседями обзавестись!

— По-моему, соседей, как начальство и родителей, не выбирают.

— Ошибаешься, сын! Я это дело с потока случайностей снял!

— И кто же будет соседом?

— А вот увидишь…

Забыл я этот разговор, но ближняя лужайка недолго пустовала, и как-то в очередной приезд я увидел на ней добрый цементированный фундамент, на фундаменте прочный, истекающий смолою, сруб. Сруб пришпоривал Сергей Еремеевич Прахов, а внизу играл со щепою уже самоходный старший праховский потомок Федька.

Сергей Еремеич пригладил топориком венец и спросил меня небрежно с высоты:

— Думал — и с глаз долой, и из сердца вон, морячок?

— Верхом потеешь? — отпасовал я. — Бревна-то сплошь косослой!..

— Какие леспромхоз выделил… А ты в бревнах с детства рубишь или как?

— Или как. Жена у меня инженер-технолог по древесине.

— И то заметно… Смени штаны, помахай топором. Или вот фуганок дам.

— Спустись на землю, покурим. Я ведь на часок…

— Все с корабля на бал?

— С бала на корабль…

Серега засмеялся, спустился наземь, и мы с ним поздоровались, и покурили, и посидели не как-нибудь, а как добрые соседи, и на сруб в тот день Сергей, конечно, больше не полез.

Дом построен был без меня, и, переселившись, Серега целеустремленно приступит к выполнению своей детской программы. В какой бы новый отпуск я ни приезжал, в соседнем доме уже пищал очередной отпрыск. Мне оставалось горевать и в шутку и всерьез, что никак не могу я попасть к кому-нибудь из Праховых в крестные отцы.

— Ничего, — не унывал Сергей Еремеич, — ты сообщи заранее, когда в отпуск предполагаешь, а мы с Тасей уж как-нибудь подгадаем. Только точно сообщи, потому что крестный — это, брат, такая должность, которая вакантной долго быть не может. Знаешь сколько у меня корешей?

Приятелей у него действительно было много, и хотя со временем окончательно потускнел на нем флотский налет, дух кубрика впитывался в него все глубже, и оттого, что личная жизнь его находилась в контрах с этим коллективистским духом, Сергей Еремеевич мудреным стал. Присмотревшись, я увидел, что на берегах Святого озера такого крепкого свилеватого люду не меньше, чем сосен, которых ни полуденники, ни шелоники, ни «кронштадтские», ни «варяжские» ветры от направления жизни их отвратить не могут, только жилистее становится древесина и пробковее — кора.

И я перестал рассказывать землякам пенные, как шампанское, искристые морские истории, а стал слушать сам. Где-то за краем Земли оказалось, что Вселенная — это не только то, что снаружи, но еще и то, что внутри. Когда я это осознал, я стал устойчивее к переменам погоды и мнений.

Святое озеро проглядывало в любом уголке Мирового океана, и шум святоозерских сосен можно было при желании расслышать в грохоте любой стихии, забота близких людей и равнодушие неблизких позволили мне с внимательностью отнестись ко всему человеческому, а предоставившаяся возможность сравнивать осчастливила меня той иронией, без которой я не представляю себе по-настоящему взрослого человека.