Борис Романов - Почта с восточного побережья

Когда Филька, подойдя сзади, облапил офицера и потащил его за собой, тот застонал, забился, заверещал, и Филька с перепугу едва не свернул ему шею. Немца спасло то, что он потерял сознание, обмяк, и Филька, с хрипом, как конь, хватая воздух, отволок его подальше от побоища, на середину дороги и бросил там.

Арсений Егорыч перекрестился, и затем они осторожно обошли всю излучину дороги, чтобы проверить, нет ли еще угрозы от оставшихся в живых. Однако живых немцев больше не было, Лежали и сидели они в буром снегу в разнообразных позах между автомобилями, в придорожных кустах, а некоторые еще дальше, между деревьями леса, и оставалось лишь удивляться, как сноровисто их тут уложили в прошедшую ночь. Но Арсению Егорычу от этого легче не становилось, потому что выяснилось, что война, давно перекинувшаяся через Выселки и оставившая его в покое, снова приблизилась и стала поперек дороги. Этакое дело — не озорство. Только непримиримая лютость могла так щедро понакидать мертвецов, и видно было, что действовали тут не любители, а регулярные бойцы, мастера своего дела.

Еще больше не по себе стало Арсению Егорычу, когда он определил, куда уводят обратные следы: не на Выселки они шли, не на Небылицы, а прямо в непролазную чащобу, за которой, знал Арсений Егорыч, начиналась цепь глухих омутовых озер, выводившая к небылицкому краю обширного Цыганского болота. Про этот угол волости жители Небылиц говорили испокон веку определенно: лядина да болото — наголимая вода. На островах той топи после неудачных конокрадских дел отсиживался, бывало, брательник Авдей да хоронились при Сашке Керенском дезертиры, так что вести туда отряд мог только свой человек, знаток, каковых — раз, два и обчелся. Может, и вправду это Авдей?

Дело меж тем стояло, и Арсений Егорыч прекратил досужие домыслы, побежал от трупа к трупу, от обломков к обломкам, показывал Фильке, что с кого содрать, что отстегнуть, что из кучи вытащить. Пожива оказалась не столь обильна, как бы хотелось, амуниция на немцах отсутствовала вовсе, оружие прибрано было сплошь, да и бог с ним, но прибрано было и съестное и питейное, а главное — одежда была чрезмерно попорчена стрельбой. Однако то, что удалось собрать, на сено с Вырубов менять стоило, набралось имущества мало-помалу на несколько хороших Филькиных нош, и Арсений Егорыч рассчитывал заполнить им обе волокуши, пройдясь по полю сражения еще раз.

Они расстегивали диковинные башмаки на дюжем офицере, с трудом перевернув на спину его пузатое распластанное тело, когда за легковухой послышался шорох снега, бросивший Арсения Егорыча в жар и холод. Он присел на мерзлое брюхо немца, потащил к себе топор, но из-за автомобиля взвился прежний бабий голос:

— Нет, нет убиват, рус! Найн! Нет капут! Ест нах хауз!

Арсений Егорыч перекрестил пупок вооруженной рукой, а немец выполз из-за машины, вытянул руки и затрясся в рыданиях. Недодавил его, видать, Филька.

— Нет убиват, рус! Я ест офицер. Майн фатер ест гросс менш фон Берлин, я ест много деньги!.. Давай нет капут, рус!

И тогда Арсений Егорыч понял, чем можно откупиться от войны. Этот сопливый, слюнявый, дрожащий немец стоил и наволоцкого сена, и пробитых железом окровавленных шинелей…

На какую-нибудь сторону да должна кончиться война, и, каким бы ни вышел мир, но только не будет теперь такого, где бы хозяину не нашлось места. А коли так — не придумаешь ничего более кстати, чем этот немец. Выходить его, выкормить, время выждать, приглядеться, а там — с любой стороны благодать: если что — от немца благодаренье быть должно, а нет — так и свои им не побрезгуют, знатна птаха в силках. Нутром своим изощренным моментально осознал все это Арсений Егорыч и тут же приказал Фильке расстелить на большой волокуше собранные шинели, сладить ложе и начал внушать немцу как можно более ласковей, однако топора из рук не выпуская:

— Так что, господин офицер, не беспокойся. Приберем что ни то и тебя домой свезем, подыхать тут, значит, не дадим. Германскому то есть офицеру у нас всегда почет. Милости просим. Да не вой же ты, не околеешь, сказано! Милости просим, господин офицер.

Поскольку немец не унимался, Арсений Егорыч, поколебавшись, вытащил из-за пазухи каляну.

— Эссен? — спросил, поперхнувшись, немец.

— Во-во, — ответил Арсений Егорыч, — есть, жри то есть.

Немец взял лепешку, стал кусать ее, и белые дорожки на его грязных щеках просохли.

— Шнапс, — вдруг сказал он, — дорт. Там ест! — И указал пальцем на труп. — Кукен.

Арсений Егорыч разыскал в складках просторной, как ряса, шинели убитого немца плоскую посудину на ремешке и протянул офицеру.

Немец, дергаясь, как припадочный, путаясь, развинтил горлышко, пососал из фляги, кашляя и обжигаясь, перевел дыхание и стал нерешительно завинчивать пробку. Арсений Егорыч смилостивился:

— Оставь себе, говорю.

— Спасибо, данке шен, — ответил немец и покачал головой, — я ест кранк, нога капут, хрум-хрум.

Он сидел оползший, как весенняя снежная баба, голубые глазки его в белых поросячьих ресницах глядели вопросительно и печально, и Арсений Егорыч успокоил его:

— А то я не вижу. Может, и не хрум-хрум вовсе. Дома поглядим. Ну, Филюшка, бери гостя на закорки.

Немец снова затрепетал, и Арсений Егорыч вынужден был погрозить ему топором и прикрикнуть как следует:

— Тихо! Домой поедем, домой! Тащи его, Филька!

И обер-лейтенант Герхард Фогт фон Иоккиш был водружен на санки, укрыт содранными с трупов шинелями, привязан на всякий случай веревкой, предназначавшейся для ворованного сена, и в окружении солдатских котелков, походных умывальников, сапог, ремней и дерматина с автомобильных сидений доставлен по русской сумрачной замерзшей речушке Ольхуше на хутор Выселки.

Ергуневские женщины переполошились, когда санки с Герхардом были втащены прямо на скотный двор, но Арсений Егорыч велел Полине закрыться в горнице, Еньке достать из печи заготовленной на пойло теплой воды, из сундука извлечь чистые подштанники, рубаху и плисовые штаны, из сеней принести стиральное корыто, чистой соломы и заветный кусок мыла; Герхард был раздет, умыт, подмыт, натерт скипидаром, уложен на привалок у печи, и, пока Филька вносил в избу для просушки благоприобретенное добро, Арсений Егорыч здоровой рукой общупал офицеровы ягодицы и ляжки, даже подавил на голень до крика, дал пощупать и Еньке, и вдвоем они констатировали, что вывиха ноги у Герхарда нет, а если и набухло немного в подколенье, так это оттого, что потянул он ненароком жилы, до свадьбы заживет. Енька туго запеленала ногу Герхарда в шерстяную шаль, затем его накормили, напоили береженым чаем с малиной и спиртом из Гюйшевой фляги и уложили, наконец, осоловелого на русской печи рядом с Филькой. А для интимных его надобностей Арсений Егорыч, вспомнив господские обычаи, самолично установил на углу печи коптилку и под привалком — глиняный горшок, накрытый деревянным кружком.