Борис Романов - Почта с восточного побережья

Герхард насыщался житным караваем с парным молоком, этой примитивной русской пищей, и примитивная русская жизнь воочию являлась ему в посвисте дратвы, стуке сечки, каплях смолы, застывших в щелях гладко струганных бревенчатых стен.

«…Этот старик, — думал Герхард, — будет неплохим проводником на первых порах моей жизни в России. Судя по всему, он услужлив. Он корыстолюбив, значит, не будет ссориться с властью, а власть для него буду олицетворять я. Он мог бы далеко пойти в своей корысти. А может быть, я неправильно его понял? Его охранник собирался транспортировать меня к саням, но делал это недостаточно деликатно. У этого выродка колоссальная мощь, но как выдрессировал его старик! По-видимому, мы должны всех русских воспитать подобным образом, если мы действительно намерены колонизировать Восточную Европу. Не обязательно, чтобы они умели говорить, достаточно того, чтобы они понимали сказанное… Да, этот старик будет во многом полезен… Но прежде он нужен сейчас, здесь, когда я один, без оружия и без связи, в лесах, где ходят недобитые бандиты. Что же тогда делают войска безопасности, позволительно спросить?»

— Партизан есть здесь? — неожиданно спросил Герхард.

— Хто-хто?

— Эти ферфлюхтен! Бандитен! — закричал Герхард и привстал над столом.

— А-а… Негоже кричать, господин офицер, — ответил Арсений Егорыч, тоже поднимаясь и откладывая в сторону валенок, — ты по-русски, по-русски говори!

— Партизан, бандит, ист? — опомнился Герхард. — Тут ист?

— А-а… Тут нет, господин офицер. Там тоже нету. В Цыганском болоте, может, и плутает кто или с окружения выбирается… Так ведь тебе виднее, господин офицер. Ночью-то… тебя лупили.

— Вас ист дас люпили? Люпили? Нихт люпили, рус бандит нихт люпит. Мон мусс шиссен, надо стреляйт!

— Надо, надо, — согласился, принимаясь за дратву, Арсений Егорыч, — воду мутят, власть предержащих… Одно слово, порядок.

— О! Порьядок! Орднунг! Орднунг есть карош, господин мушик. Партизан нет орднунг, нет регельн, партизан ест бандит. Партизан нет в Женевски правил!

— Эко, сызнова… — нахмурился Арсений Егорыч и костяшками пальцев постучал в стенку позади себя: — Пелагея! Полина! Выдь сюда!

К полнейшему изумлению Герхарда, из узкой боковой двери рядом с печкой вышла на свет молодая женщина с рукодельем в руках, потупилась, зарделась, присела на лавку рядом со стариком, и Герхард обратил внимание на то, как топорщится у нее под напором груди застиранная кофта.

— Кха, кха, гутен таг, фроляйн, — начал Герхард.

— Никс ферштеен, товарищ, — быстро ответила женщина.

Герхард насупился, отодвинул к углу стола хлеб и кружку, представил, как бы вел себя в данной ситуации отец, и заговорил:

— Я буду сказат лангзам, не быстро. Понимай? Гут. Карош. Я ест нихт товарищ, я ест дойче официр. Официр великий германский армий. Мой папа либт ин Берлин, он ест рейхсратнер, имперский совьетник министериум на сельский хозяйств. Он ест много деньги, много бауэр, он ест ландграф, он ест гутсбезитцер, на русский — помешник. Я ест помешник. Понимай?

Аппетитная юная фрау комкала в руках пеструю тряпицу и глубоким горловым голосом (таким голосом не говорят ни громко, ни шепотом, а только тихо, проникновенно) подсказывала старику непонятные места, лицо у старика становилось почтительным и серьезным, он перестал подшивать валенки, и Герхард понял, что овладевает положением.

— Я ест тоже много деньги… Дорт, в Берлин. Абер я ест хир, тут. Ты ходит Небылитси, говорит старост. Ты шнеллер ходит Небылитси, шнеллер говорит немецкий зольдатен. Понимай?

— Какие Небылицы, господин офицер? Ты поглянь, что делается! В лесу в этакую погоду одна смерть… волк — и тот в логове…

Старик перебежал комнату и приник к окну. Герхард поверх его согнутой спины тоже глянул, как мечется за стеклом белое пространство, однако негодование объяло его: как, этот старик, местный житель, боится выполнить его просьбу? Просьбу немецкого офицера?

Герхард отвернулся от окна к дочери старика, которая сидела, сутулясь, горбясь, словно стесняясь своей роскошной груди.

— Кха, фроляйн, пожалюста, юберзетцен ире папа, сказаль твой папа… Нет твой папа? О, извинит мой! Кхм!.. Косподин мушик, ты нет ходит зелбст, ты посылат бриф, письмо. Ходит этот гросс юнге, этот… — Герхард надул щеки и расправил плечи, — этот… Филка!

— Филюшка-то? Не, дорогой господин офицер, Филюшка тут нужнее… А если заблудится он, кто нас с тобой защитит? Кто воды принесет? Кто дрова поколет? Не-е, господин офицер, и не проси! Пока метель не кончится, ждать придется. Так-то, господин офицер, ждать.

— Вартен? Кхм… Карош. Я ест обер-лейтенант Герхард Фогт фон Иоккиш. Унд ты? Кто ест ты?

— Я-то кто? Арсений я, Егоров сын, Ергунев, значит. Хозяин то есть. Мельник!

— Вас ист дас мелник? Мюллер? Хо-хо, карош! Майн мюллер! Карош, гут! — Герхард развеселился. — Mein persönlich Müller? Sehr gut! K-h-m… Was ist? Ich möchte schlafen? [2] Мой собственный мельник? Очень хорошо! К-х-м… Что такое? Я хочу спать? (нем.) Я хотель спат? Спат, майн мюллер. Где ест Филка? Филка кукен? Нихт спат? Гут, майн мюллер. Я ест спат, ты — всс! всс! шуэ репарирен, Филка — он вахе, патрулирен. Гут? Карош?

Кое-как пережил небывалую метель Арсений Егорыч. Шутка сказать, Новый год на носу, а небеса с николы не унимаются! В баню — и то не попасть, того и гляди, со старыми грехами до рождества Христова докатишь.

Но метель кончилась так же, как началась. Выйдя поутру на царские антресоли, Арсений Егорыч увидел, что серого хозяина на привычном месте нет. Арсений Егорыч забеспокоился, грохотнул сенными вилами, потопал по байдаку и даже осмелился: хлопнуть в ладоши. Ворон не отозвался. Арсений Егорыч прислушался. Птица не откликалась, но зато и метель не гуляла по черепице, и ветер помалкивал по углам.

Арсений Егорыч бросился в дом, живо растолкал Фильку, велел размести тропку до колодца и до баньки да натаскать в баньку дров и воды.

И действительно, пока Филька одевался, заваруха иссякла, и за окном воцарилась ровная темнота. Значит, баньке быть.

Баня на Выселках выстроена славно, вровень усадьбе, из выдержанного лесу, топится не по-черному, полок у нее двухъярусный, предбанник — обширный, продух из предбанника на две стороны, и смытая вода стекает из баньки в Ольхушу по керамическому желобу, устроенному еще Осипом Липкиным.

Помимо того, гордился Арсений Егорыч каменкой собственной конструкции: для вечности и жару были заложены в нее под булыжник четыре куска рельса с Николаевской железной дороги. Так что, прошваркав лавки и пол можжевеловым веником да протопив баньку как следует, Арсений Егорыч получал не парильню, а сосуд с настоем животворным, благоухающий чисто, и такой температуры, что на верхнем полке трещали волосы. Бывало, первая жена Арсения Егорыча, Марья, прежде чем поддать жару, заваривала в ковше травы горицвета, а после уж плескала на каменку. Париться тогда можно было, пока не надоест, и бодрость великая являлась. Как-то после ее смерти попробовал сам Арсений Егорыч сотворить заварку, так еле ноги в предбанник унес, видать не попал в меру, травы использовал чересчур. Баню можжевельником мыть его тоже Марья надоумила, да и вообще много всякого такого знала она, жаль — всего перенять не успел.