Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Пойдем-кось в избу, господин Ёкиш, собираться пора.

Енька противиться поручению тоже не стала, сама выбрала на сеновале веник, в сундуке выкопала драный, однако чистый, шерстяной носок, примерила на ладонь.

— Ты че? — присмотрелся к ней Арсений Егорыч. — Мочала тебе нет?

— Сам озаботил, батюшко, а я-то уж знаю, как господ мыть.

— Изучала где ни то? Гляди, тебе виднее. Надо, чтобы их благородие доволен остался. Гляди…

— Погляжу, постараюсь, батюшко.

— То-то, — еще раз наставил ее Арсений Егорыч, — дело серьезное.

Отмерив и отрезав суровой ниткой кусочек праздничного мыла, заполдень спровадил их Арсений Егорыч в баньку, а сам у окна начал обмозговывать перекройку жандармской шинели Полине на пальто. Покрутил шинель так и этак, но дело что-то не шло, потому что Полина предстоящей обновой не заинтересовалась, ушла скучная в спальню, в запечье, Филька больше пуговицы разглядывал, чем шов держал, и пороть одной рукой надоело. Золингеновское лезвие, когда-то подаренное ему Павлом Александровичем Рогачевым, Арсений Егорыч берег, использовал лишь для послебанного бритья, а такие работы, как вот порка, производил наточенным сапожным ножом. Получалось не хуже. А тут, когда заехал он из-за Филькиной невнимательности на сторону, захрустела цельная ткань, Арсений Егорыч решил, что праздник нынче должен быть полным, хряснул Фильку для порядку по шее, велел прибрать шинель и пошел к Полине.

Полина, накрывшись полушубком, лежала поверх одеяла и сосредоточенно смотрела в потолок. Арсений Егорыч покосился на ее незнакомое лицо, спрятал в ящик комода портняжные принадлежности, еще раз глянул на Полину и подошел к окну.

Снег с той стороны прихлынул под самые подзоры, и лежали на том снегу прозрачные водянистые тени. Ограда погрузилась в сугробы наполовину, и Арсений Егорыч подумал, что необходимо отрыть снег от нее снаружи, иначе в скором времени по февральскому насту сможет запрыгнуть в усадьбу зверь, а то и лихой человек. Работы им с Филькой намечалось не на одну неделю, а еще мельницу почистить надо, да у овец окот скоро, у барана зубы давно прощупать собирался, да следить пора, как-то Марта с двойней справляется, да еще сено с Вырубов не вывезено осталось… Полина лежит, киснет. А чего ей, спрашивается, киснуть?

«…Ни одна у меня столько не леживала, как Пелагея, — подумал Арсений Егорыч, — ни Марья, ни Енька. Ино дело — для Марьи я был мал, для Еньки велик. Вспомнить, так меня в те годы хоть на ангелице жени, все равно бы вогнал в домовину. Однако в любом разе бабе вальяжничать нельзя давать ни в какую, и к ночи оленится, и сам не ухожен, и дому прибытку — шиш… Чего, спрашивается, лежит, потолок обозревает, будто там лики небесные? Уж не в генеральского ли сынка Ёкиша втюрилась? Такая-то все может… Уж не переступила ли?»

Арсений Егорыч живо потянул полушубок. Но Полина никак не отреагировала на его внимание.

— Уж не о Ёкише ли думаешь? — зашипел Арсений Егорыч. — Не об офицере ли печешься?

— Оставьте, Арсений Егорыч, — спокойно ответила Полина, — не до вас мне.

— Не до меня? А до кого же?! До супруга убиенного? — затрясся Арсений Егорыч, расстегивая верный ремень.

Полина вздохнула, медленная капля проползла у нее по виску, канула в подушке, налилась следом вторая, и Арсений Егорыч, не желая останавливаться, потянул с нее полушубок. Полина сама уткнулась лицом в подушки и глухим незнакомым голосом сказала оттуда:

— Можете бить меня хоть до смерти, Арсений Егорыч, даже лучше будет, если вы меня убьете…

— Это как же так, а? — выжал из себя Арсений Егорыч. — Это как же так?

Голос у Полины был все тот же:

— Дурак вы, Арсений Егорыч. Ни в какую баню я с вами не пойду. Никогда не пойду.

Она лежала тихо, только плечи иногда вздрагивали, шевелились при этом пряди густых милых волос на затылке, и Арсений Егорыч забормотал:

— Ну, будет… посердились — и будет. Озябла, поди? Ну, полежи, полушубком вот тебя укрою. Полегчает что ни то.

Она, отказываясь, шевельнула головой, и Арсений Егорыч сделал еще одну попытку:

— Полежи, одумайся. Сколь в бане не были?.. Разве мы с тобой не едина плоть перед богом? Глянь, апостолы его…

Полина всхлипнула, и Арсений Егорыч сдался, удивляясь сам своему унижению:

— Пореви еще у меня! Где это слыхано — баба немытой останется?

— Ничего ты не понял, Орся, — проговорила Полина. — Господи, ну за что мне так?

— Я-то в баню пойду, я-то пойду, — заторопился Арсений Егорыч, — но ты не думай, что по-твоему все останется. Не таких уламывал! Если ты с немцем что!..

— Эх и дурень ты, Арсений Егорыч! — безразлично ответила Полина. — Эх и дурень ты! Иди вон, гостя твоего привели.

Это, действительно заявилась Енька с обер-лейтенантом. Герхард был ошарашен, намыт до блеска, розов, румян, овеян морозцем, щетинка его торчала аппетитно, как на поросенке, и глазки светились вдохновением. Енька стояла рядом чопорная, что твоя игуменья, скрестив руки, и взгляд держала перед Арсением Егорычем, как перед господом богом.

— Ну? — спросил Арсений Егорыч.

— Все исполнила, батюшко, хороша баенка удалась. Уды ему помыла, и спину попарила, и шерсткой потерла, и скатила, как полагается. «Гут?» — спрашиваю. «Гут, — отвечает, — матка…»

— Зер гут, — влез в разговор Герхард, — очень карош. Очень зер гут сауна, майн мюллер! Уф-ф! Зер гут! — Он плюхнулся на лавку и потащил с себя мундир. — Зер гут сауна, зер гут матка, зер гут шнапс!

— Ишь напарился, соколик, — сказала Енька, — какой тебе еще шнапс? Давай вот чаю согрею.

— Здорово ты его ухайдакала, — одобрительно поведя бородой, сказал Арсений Егорыч, — мыло, поди, все смылила?.. Садись, садись, господин Ёкиш, чайком ни то побалуйся, пока мы того… мыться пойдем. Вынай, вынай мыло, Енюшка, довольно с тебя и щелоку. Так-то… Пелагея-то, тудыт-т ее, занемогла. Один мыться пойду. Филька! Филюшка! Тебе сказано! За домом присмотри, за усадьбой. Бу-бу-бу! Я вот тебе! Присмотри, сказано!..

На самом краю Филькиной памяти бластятся ласковые маткины руки, торопливый шепот, человеческие слова, падающие из темноты и больно жгущие лицо капли, голоса разлетается от тихого грохота, и дальше не наступает ни одного воспоминания без запаха собачьей шерсти, острого на вкус, как стрелка цветущего лука, и еще похожего на аромат осиновых досок, сохнущих в штабеле возле бани. Пыльное тепло собачьего бока, вздрагивающего от жары или едва подвижного в холод, согревает каждое воспоминание Фильки, и даже стрижи, падающие с обрывов Ольхуши, кажется ему, рассеивают в голубизне все тот же тревожащий ноздри звериный запах, и солнце, исколотое елями, на закате обдает его последними потоками бескорыстного звериного тепла.