Борис Романов - Почта с восточного побережья

То ли дело было Полина! Она казалась похожей и на сестру, и на небылицкую девку, и на корову Марту, и на волчицу, которая приходила забавляться с Фоксом. Даже болела она, появившись на Выселках, понятно: лежала несколько дней молча, и слезы у нее в углах глаз наливались, как скучные мухи. Потом пряталась по углам некоторое время, а выздоровев, появилась как ни в чем не бывало, будто и не было ничего. Глядеть на нее не надоедало, она никогда не замирала целиком, то груди, то руки, то губы ее начинали жить сами по себе, и Филька думал, что она, наверное, умеет спать стоя, как Буланко, и ушами слушает раздельно, как Фокс. Вот бы ему такую матку! Поэтому, когда Полина стала уходить на ночлег в горницу к отцу, Филька обрадовался: значит, передумал отец насчет матки, понял тоже, что молодая лучше.

Однажды ночью обожгли Филькино лицо горючие капли, старая Енька беззвучно вздрагивала над ним, и Фильке показалось, что это уже было, было давно или могло быть… там, на краю памяти. Фильке стало так же неспокойно, как над перемазанной петушиной кровью колодой, но он не знал, что полагается в таких случаях делать, замычал и отодвинул Еньку от себя, на край печи, к ногам. И она смирилась, и всегда с тех пор укладывалась на ночь у него в ногах, и Филька иногда слышал, как она всхлипывает там.

Однако осень прошла, но ожидаемых перемен не наступало, отец молчал насчет новой матки, и Филька нашел в дощатой переборке, отделявшей запечье, и осторожно выдавил тонкий сучок, чтобы видеть отца с Полиной.

С той поры, видя Полину, Филька собирал в складки лоб, пытался разгадать, почему и Марта и волчица всегда остаются одинаковыми, а женщина так преображается всякий раз при свете лампад и солнца, что и не понять, какая же она есть на самом деле. Оттого, что видел в отверстие сучка́ Филька, Полина словно удалялась от него, становилась все непонятнее, как луна в небе. Фильке постепенно стало ясно, что она никогда уже не будет его маткой, но, понаблюдав за отцом и сравнив себя с ним, Филька понял, что сможет постичь Полину, если станет таким же, как отец. Применить это открытие было не на ком, и, стуча стиснутыми коленями по каменному своду печи, Филька решил пока хотя бы следовать отцу там, где можно. Так Филька стал хитрым.

Состязание началось с бражки. Арсений Егорыч и не подозревал, насколько крепче на самом деле бывает лелеемый им любовный напиток, а Филька, утирая безволосый, как детский лобок, подбородок, добавлял чистой воды в пахучую жидкость, аккуратно завертывал пробку и потом позволял себе бредить наяву в блаженном хмелю, заваливаясь на спину с полным ртом чеснока.

Отец, занятый Полиной, не сразу заметил это, а когда заметил и стал выслеживать Фильку, опоздал: чем хитрее действовал отец, тем точнее следовал ему Филька — как зверь, повторяющий путь зверя.

Насчет Герхарда Иоккиша мнения у Фильки не было, он не знал, какое место в окрестности отведено этому сладко пахнущему, застегнутому на множество оловянных пуговиц и говорящему знакомо, как вороны и галки, человеку.

Тайком от отца Филька обшарил все побоище в надежде найти ружье, стреляющее прямо с ладони, но ничего не нашел. От мертвецов на дороге пахло освежеванными кротами, и от одежды их, собранной в доме, пахло так же, привкус гари выветрился быстрее, и Филька понял, что привезенный в дом белобрысый, как солома, немец чем-то сродни кротам, которых промышлял отец, и именно поэтому нужен отцу в хозяйстве.

Фильку удивил непонятный распорядок бани, и, когда отец, хлопнув дверью, ушел мыться один, Филька забрался на печь.

Матка внизу по-галочьи вилась вокруг немца, клонила заповедную бутыль, потчевала бражкой из оловянного штофа, тараторила:

— Не отведаешь ли бражки, господин офицер? Еще шнапс, герр официр?

— О матка! Шнапс зер гут! Матка зер гут!

— Э-не… Ich bin alte [5] Я старая (нем.) . . Полина зер гут, господин официр!

— Хо-хо, Полина! Гут? Где ест Полина?

— Шляфен унд вартен, герр официр… В постельке ждет. Пока сам-то, слышь, в баньке, а?..

— Хо-хо! Ждат? Мюллер? Сауна? Давай-давай, матка? Чш-ш!..

Матка потчевала офицера, а Филька, царапая глотку комками слюны, раздумывал о том, как бы залучить бутыль сюда, на печь, не навлекая отцовского гнева.

Немец вдруг визгливо захохотал, шлепнул матку по спине, громыхнул столом, пошел в горницу к Полине. Филька прильнул к сучку.

— Фроляйн Полина! Я хотель!..

Немец, споткнувшись, едва не упал на постель, и Филька увидел его белую руку, ползущую по клетчатому одеялу к Полине.

— Фроляйн Полина, я хотель…

— Идите вон!.. Господи, есть ли ты? Идите же вон!

— Фроляйн Полина, чш-ш! — сказал немец, и рука его доползла.

— Уйди, проклятый!.. Орся!.. Господи…. Ксения Андреевна! Люди!.. Филька!

Филька, пожалуй, не шевельнулся бы и предпочел бы досмотреть все со стороны, но Полина выкрикнула его имя так безысходно, будто бросилась в прорубь. Тоска обожгла Фильку, словно он сам под лед провалился, посыпалась перед глазами клюква, и он сам не понял, как оказался у двери, поперек которой крестом раскинула руки Енька.

— Сынок, погоди, пусть… Не трогай!..

Матка отлетела в угол, дверь распахнулась, и сквозь пляшущие багровые круги Филька увидел изгибающуюся, длинную, как у собаки, спину немца.

Ах, позабыл обер-лейтенант про Лорелею!..

Про деда Арсения Егорыча, Василия Ергунева, известно мало: был-де такой крепкий на руку мужик из каменских корел, по прозвищу Молчун, не крепостной, не оброчный, занимался ямщицким извозом — и все. А когда провел государь император железную дорогу и ямщицкий промысел упал, Василий Ергунев из общины вышел и двинулся с молодой женой в услужение в Петербург; был там, как многие бывшие ямщики, ломовым извозчиком, затем конюхом, дворником у графа Палена был. И вернулся в Наволок под старость, на страстной неделе, без жены, да с сыном и при деньгах. В общину его снова взяли, тем более что магарычу выкатил Молчун довольно и тесниться никому не пришлось: выпросил он себе в надел дальнюю лесную заболотную луговину в двенадцать десятин да косогор при доме, по которому никакой конь сохи не протянет. Вскоре, летом, на обретенье матери Елены и царя Константина, поселил он у себя в лесу полтора десятка семей пчел-боровок, да не только в колодах, а и в неизвестных еще наволоцкому люду ульях. Поняли односельчане, что отбила городская жизнь у Молчуна вкус к земле, ломаным он в Наволок вернулся, удивлялись только, когда он успел натореть в пчеловодстве, но и это прояснилось, когда от питерских земляков узнали, что из конюхов он подавался в барские пчельники, но скоро снова к коням вернулся. Поговаривали еще земляки, что сын Егор у Молчуна неродный, а будто бы бариново семя. Никто, конечно, на святом кресте этого доказать не мог, но что пчелы дарены ему были с барской усадьбы — земляки знали точно, да и средств, как выяснилось в дальнейшем, у Молчуна было скоплено не по конюховскому жалованью. Наводило на подозрение и то, что были Молчун с сыном разной масти, да и на разный копыл кроены, когда рядом стоят — бурый рак и уклейка.