Борис Романов - Почта с восточного побережья

Что же касается баньки, то в ней единственной из усадебных построек произвел Арсений Егорыч реконструкцию после революции: вмазал вместо глухого чана, требовавшего орудования черпаком, чан с краном, доставшийся ему с разоренного рогачевского квасоваренного завода, по распределению, как пострадавшему от классового врага. Сильно облегчил этот кран мытье, попробуй-ка одной рукой с черпаком и шайкой управляться!

…Были у Арсения Егорыча времена, когда лишь банька скрашивала ему одинокую жизнь, и в этой же баньке ульстил он осенью Полину, несмотря на все противодействие Еньки.

Препятствовала Енька тихой сапой, как могла, но когда тянуть дальше стало невмоготу и подошло все к решающему рубежу, Енька отступилась, посмев заговорить вслух:

— Орся, батюшко, одумался бы. Она ль тебе ровесница, она ль тебе подвязка?

Арсений Егорыч только этого и ждал. Схватил Еньку жесткой рукой за локоть и поволок через мост на другую сторону Ольхуши, к двум крестам. Бросил ее на колени и сам рядом пал:

— Гляди, Енька! Тут эта, царство ей небесное, Марья лежит, не остави ее боже на том свете. А тут, тут вот, ты, Енька, законна жена! Я тебя тут еще о двадцатом годе похоронил, закопал. Каки твои возражения есть? Молись почаще на это место!

Арсений Егорыч лицом, лицом, лицом поторкал Еньку в размытый песчаный холмик, поросший по краю некладбищенским чабрецом, и Енька после такой молитвы смирилась. А банька приобрела для Арсения Егорыча чудодейственный смысл, будто он в третий раз парнем стал.

Ёкиша Арсений Егорыч поначалу баловать банькой не собирался, так, помыть хотел для порядку — и будет. Но, беседуя с ним, Арсений Егорыч помалу пришел к мысли, что простого гостеприимства тут окажется мало, ибо Ёкиш, проспав после кружки молока еще сутки, очнулся, жить стал по режиму, как арестант, и был не только безотказен в еде, как хряк, но и говорлив, и нравоучителен, как священник. Из поучений его Арсений Егорыч, приспособясь пропускать мимо внимания немецкие слова, постепенно уразумел, что перемены на Руси предстоят великие и, если не приноровиться к ним по толку, можно остаться на старости лет на бобах, то есть не только единоличность свою утратить, но и сам живот.

Кроме того, возникало еще одно основание для раздумий: преследовал Арсения Егорыча сон, будто ненароком оказывается он при назьме, то в огороде своем, то на рогачевской усадьбе, а то и вовсе за Наволоком на Сташиных нивах, отмывается потом в Ольхуше, а назьмо прилипает ну как родимое пятно — не отодрать. Примета эта была абсолютно достоверна, так как сон такой в руку был у Арсения Егорыча перед батюшкиной кончиной. Но откуда теперь-то деньгам браться? Кроме как через Ёкиша — неоткуда.

После первой ночи Арсений Егорыч решил сновидение забыть, после второй слушать Ёкиша стал внимательнее, а после третьего сна решил, что если уж попалась ему в руки выгода сама, то необходимо все лазейки перекрыть, чтобы не продешевить.

В сны свои, как и в расчеты, домашних Арсений Егорыч не посвящал, но дома и без того поняли, что отношение его к обер-лейтенанту теплеет, значит, повышается немец в цене. Енька насчет гостюшка ехидничать перестала, Полина перекладывала немецкий на наш, и только Филька на немца поглядывал, как жеребец на волка.

Ёкиш вел себя смирно, аккуратно, однако вот что постепенно стало смущать Арсения Егорыча: по мере того как приходил офицер в себя, начал он искоса поглядывать на Полину, заговаривать с ней, да все не по-русски, и Арсений Егорыч вспомнил изреченное от Матфея: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…»

Арсений Егорыч вынужден был напомнить Полине о погибшем на фронте муже и прорубью пригрозил, на что Полина вспыхнула невиданно, кинулась царапаться, и, прежде чем она убежала, по обыкновению, доревывать на чердак, Арсению Егорычу пришлось приложить немало трудов, чтобы ее утихомирить…

К банному полдню установилось полнейшее вёдро: ни ветерка, дым из трубы стал прямо, будто это был не дым, а луч света, морозец усилился ровно настолько, чтобы лишь румянить лицо, и заблистали окрест непорочные снега. С помощью Арсения Егорыча Герхард Иоккиш впервые выбрался на улицу, долго стоял у порога, жмурясь, и желтая поросль на его щеках светилась как цыплячий пушок.

Жмурился Герхард не только от солнца: дивный заснеженный лес на том берегу Ольхуши, позолоченные стволы сосен, источавшие физически ощутимую добротность, лесистая невозделанная даль и воздух, чистый, как молоко деревенской кормилицы, привели Герхарда в трепет. «О, рождество в России, — думал он, — мой бог, это восхитительно!.. Очень скоро здесь будет стоять кирпичный домик, я выйду к моим мекленбургским егерям, и этот старик будет готовить кибитку для зимней охоты в чаще…» Когда Герхард разожмурился, Арсений Егорыч увидел в его голубых глазах восторженные слезы.

— O, Christfest in Russland! — сказал Герхард. — Es ist hübsch! [3] О, рождество в России! Это восхитительно! (нем.) Сегодня будет вайннахт, мой мюллер, Езус Кристус идет для нас.

И Герхард, к несказанному удивлению Арсения Егорыча, тоненьким голосом спел два лада какой-то церковной песенки, настолько жалобной, что у Арсения Егорыча защипало в носу. Офицер, а как господа чтит!

— Так и есть, господин Ёкиш, Новый год катит. А там и рождество православное…

— Это есть карош, майн мюллер. Ты ест сегодня Филка нах Небылитси? Герр старост? Мой надо Берлин, мой папа вартен, ждат. Потом ты ест много деньги, майн мюллер!

Герхард потрепал бородку Арсения Егорыча, но Арсений Егорыч уже справился с рождественским наваждением.

— Сегодня никак нельзя, господин Ёкиш. Баня.

— Банья? Сауна? Мне ест аух?

— Непременно, господин Ёкиш. Завтра спозаранку побежит Филюшка в Небылицы. А там и твои за тобой прикатят, господин Ёкиш.

— Гут, майн мюллер. Давай-давай сауна!

План помывки Арсений Егорыч разработал еще с утра. Первым, как непривычный к русскому жару, должен был идти офицер. Спинку потереть гостю выделялась, по стародавнему обычаю, Енька. Филька должен был мыться следом за матерью, и напоследок в нагретую баньку париться шел сам Арсений Егорыч с Полиной, чтобы на полке не торопиться да чтобы с полка через немногое время — в постель.

Арсений Егорыч втолковал Ёкишу, что прислуживать ему в бане будет Енька. Обер-лейтенант не удивился и кобениться не стал, только порозовел по-поросячьи и выговорил, поглаживая Арсения Егорыча по малахаю, длинную немецкую фразу, из которой Арсений Егорыч с удовольствием разобрал несколько раз повторившееся ласковое словосочетание: алте шпицбубе [4] alte Spitzbube — старый мошенник (нем.) . , нечто вроде: ах ты, шпец будешь. И то ладно.