Борис Романов - Почта с восточного побережья

— …Небось поглазеть-то охота было на голого мужика, а? — спросил, укладываясь на ночь, Арсений Егорыч Полину, рукою, как рак клешней, вцепившись в Полинину грудь. Охота, спрашиваю?

Полина вспыхнула, забилась, заплакала, и Арсений Егорыч подобрел после трудного дня:

— Ладно, чего глазеть-то? Офицерик холеный, ничего не скажешь. Чё-й-то вроде как про Берлин говорил. Ногу, правда, того… валенки носить не горазд… Ты мне с утра подсоби-ка… Речь его разобрать сможешь? Ну и ладно-то. И не поморозился офицерик нигде. Пофартило ему, в этакой-то мороз. У своей же легковушки грелся. Резина, Пелагея, оказывается, когда горит, оченно сильно греет…

Герхард очнулся на печи от непривычного жара. Сначала он вертелся с боку на бок, но каленые иглы тепла немедленно вгрызались в тело, лишь только он замирал, и, когда боль в спине стала нестерпимой, он проснулся. Взгляд его замер на потолке, на двух больших коричневых тараканах. На темной поверхности струганого дерева увидел их Герхард не сразу, а постепенно, словно регулируя по глазам бинокль. Тараканы, сплетясь усами, медленно и бесшумно кружились вокруг общего центра, и лишь различив постепенно голоса, вой ветра в трубе и потрескивание пылающих дров, Герхард понял, что жив, не спит и находится в жилище. Пахло потной обувью, смолой и нагретой известкой, овчинный полушубок щекотал шею, над головой слабо мерцали связки желтых крупных луковиц, через занавеску в русских цветочках пробивался серый свет зимнего полдня.

Герхард шевельнулся, в ногах зашуршала мелко наколотая щепа, и женский голос за занавеской произнес:

— Орся, батюшко, проснулся твой гостек, гли-ка.

— Я те полыблюсь! — ответил мужчина, и Герхард тут же вспомнил этот голос с примесью ржавчины, и самого мужика, и зимнюю дорогу, и все, что с ним было. Мой бог!..

Занавеска отдернулась, появилось снизу азиатское бородатое лицо с черными глазами, и мужик сказал:

— Милости просим, господин офицер. Как спалося-то? Хе-хе! Тепла не жалели, хм, да. Милости просим.

Герхард сполз с печи к мужику, который ловко сдернул с лавки и подставил ему валенки. Тугая повязка приятно стягивала колено, валенки оказались заботливо согреты, на бечевке вдоль печи сохло после стирки его белье, и мужик поддерживал его под локоть так преданно, что Герхард почувствовал себя уверенней.

— Я мёхте… тойлеттен… — начал он.

Мужик оказался догадлив.

— Туалет, это можно. Это вот, господин офицер… Мужик вытолкнул снизу глиняную посудину, но Герхард, поразмыслив, покачал головой.

— А! Ну тогда вот полушубок. Накинь полушубок-то, я проведу. Туалет у нас, хе-хе, вдоль стенки висит… что ж делать заведешь? Туда ить сам царь пешком ходил…

Оставив Герхарда одного, Арсений Егорыч деликатно отвернулся и задрал бородку к сеновалу. Показалось ему, будто кто взирает на него сквозь крышу. Арсений Егорыч долго вглядывался в перекрытия и балки, пока не раздалось оттуда тихое: к-рр! И птичий круглый зрачок так и проник, как уж, в душу Арсения Егорыча.

— Свят, свят, — сказал он сам себе, — вот он где!..

Ворон пережидал метель на дворе под крышей, затаившись в вырубе на порожнем конце летней матицы, серый, как бревно и как сено, и только глаз его посвечивал по-совиному.

Арсений Егорыч, стоя спиной к сопящему офицеру, перекрестился.

— И впрямь никуда от него. Ишь, как у Горыныча, глаз-то…

— Крр! — тихо и предостерегающе ответил ворон.

И Арсений Егорыч, чтобы отвлечься, стал объяснять Герхарду:

— Двор у нас здеся, господин офицер. Ноге-то легче, поди?

Ворон смотрел по-прежнему чутко, глаз его медленно поблескивал, и Арсений Егорыч решил выбраться в сени и там уже дождаться офицера…

Герхард умылся из висящего на бечевке глиняного рукомойника, с изумлением увидя прибитый рядом походный пехотный умывальник образца 1938 года.

Арсений Егорыч прокомментировал:

— Добрый умывальничек, только узковат малость, вишь ты. Стенку, значит, при мытье подмочишь. Но мы ужо переделаем, подале его отторкнем, тады мойся сколь хошь, — и Арсений Егорыч для выразительности побрякал водозапорным штырьком, — добрый умывальничек. У вас что, каждому служивому такой полагается или офицерам только?

Герхард молча просушил щеки поданным ему полотенцем, пожалел об утраченном несессере, который бандиты наверняка приняли за портфель с документами. Впрочем… хорошо и то, что они приняли его самого за мертвеца… Ему повезло… Он лишился личных документов, парабеллума и папки с данными последней рекогносцировки, а ведь один из бандитов поворачивал его лицо к огню, даже сквозь забытье помнится прикосновение оковки приклада к подбородку. Бандит не церемонился, но и не бил, просто шевельнул ему голову, чтобы убедиться, мертв ли он… Пламени вокруг было много, кажется, Герхард даже слышал, как один из них разбил бутылку с зажигательной смесью о капот «Оппеля», чтобы стало светлее.

Герхард сидел на лавке за столом, боком к тускло, как луковицы, мерцающим в углу русским богам, запивал молоком отрезанный полумесяцем ломоть ячменной булки, разглядывал большую комнату, в которой находился, и размышлял о том, что надлежало теперь предпринять. В углу за печью кто-то тюкал ножом по дереву, по-видимому крошил овощи; чернобородый узкоглазый старик сидел рядом с коптилкой и одной рукой, вооруженной иглой и шилом, ловко продергивал смоленую нить сквозь подошву перевернутого войлочного сапога; за двойными стеклами окон дергался насыщенный снегом воздух; ноги Герхарда окружало тепло, он расстегнул пуговицы тесных русских штанов, и воспоминания его стали устойчивее, исподволь появилась уверенность, что теперь, с помощью этого славного бауэра, он останется цел…

На дороге Герхард очнулся, когда бандиты уходили в лес. Уходили они бесшумно, но он успел услышать странную фразу, сказанную сдавленным знакомым голосом: «Да подколи ты его немного, чтобы, тварь, шевелился!..» Затем прекратился хруст снега, и наступила тишина. Изредка рвались в пламени патроны, и Герхард долго лежал, ощупывая себя, боясь пошевелиться, чтобы не попасть под шальную пулю. Немели ноги, и он, наконец, осмелел, перевернулся на бок и пополз. Поясной ремень исчез вместе с оружием, нагрудные карманы френча были пусты, похрипывало пламя, и, огибая машину, Герхард наткнулся на Гюйше. Бедный Гюйше! Ему суждено было оказать две последних услуги. Едва Герхард стал приподниматься, чтобы рассмотреть убитого, рванули одна за другой три гранаты в догоравшем грузовике, и Герхард почувствовал, что труп Гюйше несколько раз дернулся от вонзившихся в него осколков. Вжимаясь в щель между землей и трупом, Герхард обнаружил еще теплый «вальтер». По-видимому, командир моторизованной роты обслуживания полевых скотобоен отстреливался из него. В карманах Гюйше среди галетных и шоколадных крошек Герхард нашел два пистолетных патрона и дозарядил обойму, но, как выяснилось в дальнейшем, он ошибся в подсчете выстрелов, ведя огонь по приподнявшемуся у скрученной снеговой цепи бандиту. Когда пламя взметнулось поярче, он увидел, что расстреливал не партизана, а унтер-офицера Ланге. Рассмотрев его сухое лицо с разинутым ртом, Герхард бросился бежать, ноги в тугих валенках выворачивались, словно закованные в гипс, он поскользнулся и упал на дорогу, а когда попробовал подняться, боль в коленном суставе объяснила ему, что он обречен. Сначала он хотел застрелиться, но нога болела ровно настолько, чтобы помнить и о том, как хороша бывает жизнь, и поэтому он дополз до своего горящего «Оппеля», уложил поближе к огню выкинутое на дорогу заднее сиденье, и на этом сиденье провел ужасную ночь и еще полдня, надеясь на помощь, перемежая кошмарные сны с еще более кошмарной реальностью. Помощь пришла в виде чернобородого старика с его звероподобным ублюдком, и на них Герхард спросонья, сам того не желая, истратил последний патрон… Старик спас его и потому заслуживает поощрения, но что можно сделать сейчас?