Борис Романов - Почта с восточного побережья

Фокс лежит рядом, положив тяжелую голову на вытянутые лапы, и тоже смотрит на солнце. Булькает за спиной, на водосливе плотины, Ольхуша, тень от усадьбы перекрывает дорогу, утихомириваются стрижи, Фокс поднимает правое ухо, и тогда на мосту через речку появляется отец. Левой прямой рукой он отсчитывает шаги, будто цепляет натянутую над дорогой невидимую веревку, в правой руке у отца пучок неисправных кротоловок, и торба с кротами топырится с боку. Шерсть на Фоксе набухает, он тихо ворчит, распрямляет грудь, и Филька поднимается за ним следом. Предстоит работа, которой Филька боится: свежевать кротов. Сейчас отец откроет калитку, примкнет на цепь рычащего и повизгивающего Фокса и вывалит в лоток на заднем дворе горку безглазых жукообразных зверьков, с вывернутыми наружу передними лапами, с потешными, когда они живые, длинными хоботками, и начнется разделка.

Отец берется за нож, а Филька помогает ему, отворачиваясь и зажмуриваясь. Отцу трудно управляться одной рукой, но зато левая рука у него свободна. Когда Филька допускает оплошность, отец больно бьет его левой, свободной, негнущейся рукой, и пройдет еще много лет, прежде чем Филька догадается, что больно ему не от удара, а от воспоминаний о том, как бывало больно от отцовской руки раньше, в детстве. Но догадается он об этом гораздо позже, а пока он учится избегать боли, как собака, которая запоминает наказание.

Разделка заканчивается при свете лампы, тушки освобожденных от шкур кротов красны, тяжеловесны, скользки, и, пока Филька распинает шкурки на досках, отец кормит кротами Фокса. Тушки смачно шлепаются возле конуры, Фокс хрустит костями, и в это время к нему лучше не подходить…

Еще помнит Филька голенастую, как стрекоза, девчонку, неожиданно появляющуюся на Выселках, вспоминает, как она прямо в платье прыгает в запруду вслед за водяной крысой. Филька комом валится в воду, но девчонка уже выныривает.

— Нашла! Нашла! Там у нее норка! — кричит она.

На крик сбегаются к плотине мужики: отец, еще Егор с блестящими каплями эмали на воротнике зеленой рубахи и еще городской брат отца — Антон, с черными, твердыми, как гвозди, глазами.

Егор одетый, как дерево летом, во все зеленое, называется братом, порхающая девчонка — сестрой, а твердоглазый брат отца — дядей.

Филька помнит, что вместе с ними в доме появляются красные дольчатые плоды, шарики непонятного вкуса, называются помидор. Имя это тоже связано с болью: первый же плод взрывается у Фильки на зубах, жижа и семечки разлетаются во все стороны, попадают на дядину светлую косоворотку, и отец наказывает его, как обычно, ударом по шее. Егор с дядей вступаются за Фильку, сестра гладит его затылок, но от этого становится только еще больнее, и Филька убегает к Фоксу и долго отлеживается в конуре, на улежанных Фоксом клочьях сена и шерсти и редких куриных перьях. Фильку все ищут, но не находят, хотя отец-то знает, где он залег. Из Фильки давно вышиблено умение говорить и плакать, и никто никогда не узнает, каково ему в дому и каково в конуре.

Егор остается погостить, а дядя с дочерью уезжают. Красный платок девчонки, повязанный вокруг шеи, бьется на пригорке, и Филька слышит, как дядя говорит отцу у подводы:

— Врать не буду, Орся. Простор вокруг, а дышать у тебя трудно.

Филька, стоя у ворот, сжимает в руках дареные ботинки, подвода исчезает за поворотом, и слышно, как надрывается Фокс на своей медвежьей цепи.

Третье воспоминание связано все с той же девчонкой. Она возникает посреди зимы, затевает поливать водой косогор. Филька воду таскает вместе с ней до седьмого пота, и, когда настывает ледяная дуга до середины Ольхуши, ладят они москалки — намораживают лед на два деревянных щита, и тогда Филька впервые узнает, что внутри у него есть что-то такое, что может взлетать к звездам, когда единым духом оказываешься внизу, у промерзлого гудящего моста.

Девчонка исчезает так же неожиданно, как появляется, кажется, ее и не было вовсе, и снова Филька остается с Фоксом, да отцом, да с коровой Мартой, да еще с конем Буланком и разной живностью на дворе. Зимы бывают долгие, обувь отец бережет, и, если бы не дела по хозяйству, век бы Фильке улицы не видать. Чем ближе воспоминания, тем все больше видит себя Филька то в лесу, то на речке, то на дворе, в руках у него сминается сено, летает заступ, играет топор, болтаются на коромысле ведра, каждая работа в нос шибает на свой манер. А в доме тишина, и только когда в Наволок или Небылицы попадешь, от человеческих голосов стынет голова. Там ребятня клубится вокруг, словно комары в низине, так же назойливо зудит, дразнит; мужики на Филькины плечи поглядывают с опаской, да еще нет-нет иногда гулящая девка в Небылицах захихикает глупо, как коза.

На всех людей из своей немоты Филька смотрит свысока, кроме, правда, старшего отцова брата — Авдея. Тянет от Авдея лесом, железом, теплом ненадоедливым, как у зверя, — лишь вблизи и заметно, и Филька не понимает, почему Авдей без упряжи ходит: силы у него, как у Буланка, и Филькину руку Авдей об заклад двумя пальцами к столешнице гнет.

Потом еще помнит Филька, как отец его уму-разуму учит. Начинается это с петуха. Первый петух был рыжий, пламенный, хозяин двора, да кур не мнет, стар стал, разве что во щи. Отец примерился, показал Фильке, как топором срабатывать надо, а у Фильки отчаянная резь в глазах. Отшвырнул он топор и прочь пошел от колоды. Не тут-то было. Отец не отступился, выдрал сына примерно — и снова к топору. Филька опять топор выронил. Отец опять его наказал, опять петуха в руки и — к колоде. У Фильки в глазах клюква лопается, красные ягоды взор застят. Сослепу махнул топором — с клекотом заметалось по двору, хлеща кровью, рыжее петушиное пламя, а кто кричит, непонятно, потому что разинутый клюв с бородой на дубовой чурке остались. После этого урока Филька сутки от Фокса не отходил. А после ничего, обтерпелся. Вышколил его отец так, что он даже удовольствие от силы своей начал чувствовать, когда хряка или бычка обухом в лоб глушил с первого взмаха.

Ближе совсем нынешнее воспоминание идет: держит внизу у дороги, зеленый, как Егор, человек отца за грудки, трое других Буланка в пристяжные в хвостатую колымагу запрягают, и Филька, дрожа, с всесильного Фокса ошейник рвет, никак карабин отстегнуть не может. Наконец — спустил. Фокс прыжком достиг было задачи, но зеленый оказался проворней: вскинул руку навстречу Фоксу — пах! пах! — и запрокинулась собака наземь. Будто из пальца выстрелил, штучка в руке блеснула маленькая, заметишь не сразу, не то что оружие у отца…

И вовсе непонятное, вроде ледохода на Ольхуше, закружилось. Никогда на Выселках взрослых женщин не было, а тут оказалось их сразу две, причем старшую из них отец назвал маткой. Какая же она Фильке матка, если молоком своим не кормит, под бок не укладывает, не греет, глядит на него со страхом, и откуда она так сразу взялась? В Наволоке или Небылицах матки так и порскают за ребятами, и курица над цыплятами квохчет, и теленок у Марты из-под брюха не вылезает, и у свиней тоже… Филька упорно разглядывал сваю матку и ничегошеньки в ней не находил, кроме понятной покорности отцу, дряблого старого тела да глаз такого цвета, будто а них на дне стояла, как в колодце, вода.