Борис Романов - Почта с восточного побережья

А может, и приврали чего люди, это ведь всегда так в деревне про городских выходцев бают, даже в Наволоке, откуда извеку на тракт да в столицы добрая половина мужиков и баб на заработки пускалась. А про небылицких и говорить нечего, зря село этак не нарекут.

Если дед Ергунев прозван был Молчуном, то о сыне его Егоре и вообще слов нет! Ходил он бледный, светловолосый, долговязый, что твоя оглобля, всю, кажется, жизнь в одном длиннющем зипуне, усыпанном круглыми, мелкими, с гривенник, заплатками, или в такой же шубее, и никто в Наволоке похвастать не мог, что беседовал с ним хотя бы четверть часа. Говаривали, что побывал он по материнскому завещанию в духовной семинарии, да барин одумался, вызволил, с Молчуном в деревню отпустил. Во всяком случае, строгость церковная в Егоре Ергуневе была, и мальчишки, возившиеся в пыли посреди слободы, живо приумолкали и разбегались, завидев от околицы долгополую фигуру.

С пасекой у Молчуна долго не ладилось: то загуливал он не вовремя, то заводился в окрестных кустах пчелиный волк, оса-филант, то застуживался расплод, то моровым поветрием нападал на пчел гнилец, а дважды зорили пасеку медведи. Для искоренения медведей Молчун привез по зиме из Питера шомпольное ружье, по калибру схожее со штурмовым единорогом, украшенное золотым вензелем «Графъ Паленъ», оборудованное двурогой подставкой и производившее при выстреле истинно пушечный гром. С помощью этого ружья с медведями было покончено, убойная сила его была страшна, и стрелочная пуля «Вицлебен» с деревянным хвостом сбивала с ног любого зверя. Так что стрелял Молчун по медведям раз-другой за лето, медвежатину коптил и съедал подчистую, а ружье содержал в сторожке при пасеке постоянно заряженным и, подпив медовухи, бухал иногда по кустам навскидку, просто так, для острастки и для смены заряда. Сын его Егор по слабости рук с ружьем этим баловаться не мог, для устойчивой стрельбы требовался ему под ружье кронштейн, который он и вколотил намертво в плаху у порога, так что косолапый, если желал на пулю напороться, должен был потрошить ульи с ближнего к сторожке краю.

Неведомо, знали ли об этом медведи, но рогачевские и прочие господские егеря про это ведали точно и, если случалось припоздниться в лесу, выводили охотников к Молчуну на ночлег с дальнего, нижнего конца да предварительно оповещали о себе голосом, ибо Егор во время своего дежурства палил с порога молча, без предупреждения.

От других пчелиных напастей Молчун избавлялся просто: заводил себе новых пчел, благо было на что, и лишь к осе-филанту принимал необходимые меры: расставлял для нее ловушки — оставленные господами-охотниками порожние бутылки, наполнив их подслащенной водой.

Пасека не разрасталась, так что через пять лет, на турецкую войну, когда приспело время женить сына, были у Молчуна те же ульи.

Невесту сыну Молчун высватал сам, работящую, веселую, семейным происхождением из Молчуновых давних шабров, разбитных зимогорских ямщиков, свадьбу сыну справил кратко, но крепко. Невестка неизменно звала его и в дому и на людях тятечкой, песни пела, и посыпались у Молчуна что ни год внуки: Авдей, Арсений да Антон, мальчишки прочные, борового телосложения, смуглотой и темным волосом в деда.

А в год, когда родился младшенький, Антон, приключились два события, потрясших Наволок и круто изменивших отношение волости к Ергуневым. Во-первых, приехал в Наволок графский душеприказчик и оформил, во исполнение воли усопшего графа, передачу Молчуну и сыну его Егору ни много ни мало сотни пчелиных семей. А во-вторых, в конце лета, на успенье, вицлебеновской пулей уложил Егор Ергунев отца своего Молчуна, когда тот ночью возвращался из Наволока на пасеку и вышел к сторожке прямо на оружейный ствол.

Расценивать убийство явились из Небылиц волостной старшина, волостной лекарь да урядник. Они же после допроса вынимали Егора из петли, и следствие было прекращено, так как установлено было — и помещики господа Рогачевы в качестве свидетелей это подтвердили, — что Молчун не только знал Егорову манеру стрелять, но и самолично наставлял сына в этом, да, кроме того, в трагическую ночь Молчун был нетрезв и, шастая по пасеке, вполне мог быть принят за медведя. Однако в уезд Егора все же увезли, брали показания и там, и закончилось это все для него наложением монастырской епитимьи с трехмесячным заточением в келье.

По прибытии с покаяния Егор Ергунев привычкам своим не изменил, носил все ту же одежду, но визиты охотников на пасеку прекратил, а песни петь у него жена сама перестала. Болтали бабы, что с батюшкиной смертью случился у нее выкидыш, да и вообще… Но мало ли чего бабы болтают? Тридцать лет спустя наволоцкий священник отец Прохор, причащая и исповедуя перед смертью Егора Васильева Ергунева, услышал от него странные словесы о трутнях, во имя преумножения роя самим господом богом обреченных на погибель после спаривания с маткой… потому никому в вину не может быть поставлено, если кто и раздавит такого использованного трутня сапогом… После похорон Егора престарелый отец Прохор не удержался, поведал об исповеди церковному старосте Луке Ивановичу Шишибарову, на что Лука Иваныч перекрестился и ответил: «Давай лучше выпьем, отец Прохор, теперь бог ему судья!»

Но то было через тридцать лет.

А в тот год на рождество богородицы Егор откупил у общины право на еще две пасечных поляны, поближе к рогачевским гречишным полям.

Мяса Егор не ел вовсе, но молоко пил, летом пропадал на пасеках, зимой возил мед святозерскому монастырю или на базары и сыновьям внимания уделял мало. Росли они под надзором толстой монашки, расстриги, домоправительницы тетки Евдоксии, вывезенной отцом из монастырских поездок. Тетка эта так проворно прибрала к рукам и Егора, и дом, и хозяйство, что несколько годов спустя в Наволоке не могли и вспомнить, как и когда сошла на нет законная зимогорская жена Егора. Тетка же Евдоксия и начала делить ергуневский корень на трое: старший сын, Авдейка, помнил родную матку, на новоявленную хозяйку глядел набычась, вскипал из-за каждого окрика, шкоду чинил; младший, Антошка, надоедал Евдоксии детскими болезнями, пеленками и писком и лишь Орсенька, средний, пришелся ей по душе, потому что ластился к ней, как к родимой матери.

Жизнь в ергуневском доме текла постно, общину Егор уважал, но ни гулянок, ни гостевщин не устраивал, исключение делал лишь для волостного старшины, лекаря и урядника, пока не сошли они один за другим в могилу. Детки подрастали, и, дав им отучиться три года в земской однокомплектной школе, Егор проверял у них умение счета да еще зиму заставлял учить слово божие индивидуально с отцом Прохором, — а там и за дело.