Борис Романов - Почта с восточного побережья

Авдей от расспросов с той и другой стороны буйно отбрыкивался, Орся отцу с теткой аккуратно все излагал, Антошка же отмалчивался или, осмелев, сам вопросы задавал. Отец Прохор такого святотатства не вытерпел и вскорости повелел Антошке на церковном подворье не появляться, отцу же его, Егору, лично представление сделал:

— Отрок твой, Егор, каверзно мыслит. Щелки в божьем слове изыскивает. Секи ты его чаще, аки грешника, и мне не присылай.

Егор драть Антошку не стал, но выдержал неделю в чулане на хлебе и квасе, а потом сделал в собственном доме работником за все, держал в черном теле, тяжкой работой думал норов Антошкин переломить.

Антошка к тому времени, как бороде пробиваться, стал телом сух, ликом иконописец, словами не разбрасывался, но если уж и говорил — как тавро ставил. Егор Ергунев в нем в едином из сыновей чуял истовую душу и строптивость его долго бы еще терпел и подвижника из него еще долго бы лепил, если бы не ильин день.

Илья в Наволоке — самый праздник, роздых перед жатвой, конец сенокосу, а если кто и не успел с сеном покончить, сам виноват, гляди в оба: Илья-пророк лето уволок. Так что гуляли илью в Наволоке широко, с размахом, вся волость в гости набивалась, и к ночи половину гостей за околицу залётки оглоблями выносили, бывало — и пырнут кого, но святость чтили: ни батрак, ни самый захудалый, в долгах и делах погрязший, мужичишка в ильин день работать не моги!

После богослуженья отец Прохор в роскошной не по сану темно-фиолетовой, шитой серебряными звездчатыми крестами, епитрахили обходил все слободы, изба за избой, святил каждый порог, отщипывал краюшку на занюшку, а следующие за ним доверенные прихожане принимали дары.

Обход свой, как правило, отец Прохор заканчивал в центре верхней слободы, у Луки Иваныча Шишибарова, где и оставался до темного вечера, когда мать-попадья присылала за ним телегу. Ергуневым, которые к тому времени тоже на верхней слободе, напротив Шишибаровых, обстроились, всякий раз слышно было, как его в повозку укладывают.

Вот на ильин день и взбрело Антошке в голову после службы взяться чистить колодец. Да не какой-нибудь свой, а слободской! Пока добрые люди за стол усаживались да четверуху откупоривали, он за пару медовых петушков уговорил соседских мальцов себе в помощь, в две бадейки воду из колодца откачал, лестницу спустил да и начал мусор, каменья, грязь, обломки, черепки разные наверх вытаскивать и поодаль разгружать. Мальцам того и надо, блестят маслеными головами, черепкам удивляются, хотя половину их сами же наверняка в колодец набросали. Тут-то и выплыло на свет божий чудо-юдо, серебряная солонка, любимый Луки Иваныча Шишибарова столовый прибор. Лука Иваныч после пропажи этой солонки урядника в дом вызывал и в безутешности своей не только работников, но и сыновей Савву с Федюнькой выпорол, а тут — вот она! Антошка солонку отмыл и велел мальцам отнести ее в шишибаровский дом, где Лука Иваныч с отцом Прохором к праздничной трапезе приступали.

Антошка дальше колодец чистит, а у Шишибаровых словно бомба взорвалась! Мальчишка из шишибаровских ворот вылетел опрометью, за ним с солонкой в руке — сам Лука Иваныч, а сзади, поднимая рясу над сияющими голенищами сапог, — отец Прохор. Малец — вдоль забора, а они впотычку через улицу, к ергуневскому дому.

— Егор, а Егор! — захлебывается Лука Иваныч. — Ты чего же обычаи рушишь? Пошто праздник портишь?

— Богохульству потатчик! — вторит отец Прохор.

Вышел из дому Егор, монах монахом, в зимней шапке, долгополый, бледное лицо — будто капля, спросил тихо:

— Бог с вами, чего на всю слободу орете?

Лука Иваныч солонкой потряс, на колодец указал, и отец Прохор рясу опустил, тон сбавил:

— Наказывал я тебе: секи, сечением божье постигнет, А не смирил ты гордынь у сына! Разве дён в году мало, чтобы мирским ноне заниматься? Али гром тебе не угроза, Егор! В усердии твоем сомневаюсь!

Егор в ответ едва отверз губы под длинным носом:

— Благодарю покорно, господа. Мой дом — дом и для бога. К столу вас не приглашаю. С сыном сначала разберусь.

И был Антошка бит отцовским кнутом, а когда того показалось мало — и сапогами, и заперт, драный, в чулане, чтобы время имел подумать, перед тем как святоозерским послушником стать. Не по жалобе отца Прохора бил его и в монахи неволил Егор: достаточно он имел уже денег, чтобы ни с кем в Наволоке не считаться, но ведь и тени малейшей не мог он позволить на себя пасть — ни пред церковью, ни пред богом, ни пред верхней слободой.

Однако монастырь по Антошке плакал, потому что на следующую же ночь бежал Антошка из отцовского дома и объявился лишь после японской войны, мастеровым в Екатеринбурге, где его встретил плутавший по Уралу Авдей…

Траурная церемония состоялась в тот же вечер, и, когда наступила вайннахт, рождественская ночь, обер-лейтенанта Иоккиша не было на земле.

Духи непоправимо испорченной бани жгли Арсения Егорыча и, прибежав домой по Енькиному зову, в полушубке и подштанниках, надетых наголо, не глядя на валяющегося посреди светлицы офицера, он с топором бросился к спальне, чтобы покарать Полину, но Полина забаррикадировалась там, в запечье, и даже не откликнулась на хозяйский глас.

Щепа безропотно полетела от косящатой двери, от лип, но вид поруганного имущества отрезвил Арсения Егорыча. Он швырнул топор под привалок, прямо в глиняный ночной горшок, только черепки брызнули, и ухватил за горло Еньку:

— Было? Было что, я тебя спрашиваю?!

— Ой, охти мне, не знаю, батюшко! Недоглядела я, хозяйством занялася…

— Не доглядела?! Убью, как есть убью!

Арсений Егорыч оттолкнул на черепки Еньку, подскочил к немцу и ударами ног перевернул труп навзничь. С одеждой у Ёкиша было все в порядке, свернутое набок лицо его обратилось в угол, к святым угодникам, и Арсений Егорыч стал остывать, пнул Герхарда для виду еще несколько раз и поманил к себе забившегося в угол Фильку.

Филька переминался с дрожью, волочил ноги по полу, видно было, что до беспамятства ему вершок.

— Иди, иди сюда, Филюшка. Иди, сынок, ближе. Я ли те не наказывал дом блюсти? Я ли тя не просил, Филюшка? А ты что с человеком изделал? А? Ты что же планты мои порушил? А?

Арсений Егорыч излюбленным своим приемом ткнул Фильке негнущейся рукой в шею под подбородок и, когда Филька стал заваливаться набок, Арсений Егорыч бросился добивать его. Но добивал он Фильку тоже больше для порядку, чем для дела, понимая, что происшедшего не переделаешь, не воротишь, и от понимания этого Арсению Егорычу становилось все горше и горше, словно его обидели в лучших начинаниях, не поняли в самых светлых намерениях. Напоследок он даже плюнул. Потом подошел к столу, налил себе полный штоф бражки, отпил две трети, треть насильно споил сквозь зубы хрипящему Фильке, а остатки плеснул в лицо обер-лейтенанту, и штоф этот примирил их всех троих.