Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Савватий Лукич, с Небылиц чека идет! Савватий Лукич, чека! Чека идет, батька велел…

Выстрелы разом смолкли, словно их отрубили, копыта отхлынули вниз к мосту. Через недолгое время, пока Арсений Егорыч сталкивал с себя пищаль, одинокий конь стал подниматься по тому берегу вверх по Ольхуше, а Савка крикнул в сторону усадьбы сквозь сложенные ракушкой ладони:

— Погоди, Орся, еще встренемся на узенькой дорожке!

Кони зачавкали по влажной дороге в сторону Наволока, копыта их стихали за поворотом, и будто бы померещился там плачущий бабий возглас, но Арсений Егорыч перезарядил ружье, как в тумане, прослушал слабые хрипящие стоны, исходившие от белого пятна, появившегося под оградой, качаясь, пошел по дому.

Сквозняк разгуливал в полопанных стеклах. Филька захлебывался ревом в зыбке, двери в сени с обеих половин стояли нараспашку, и, подталкиваемый смутным подозрением, Арсений Егорыч спустился во двор. Перепуганный скот жался по углам, и лишь Гнедко фыркал и бил копытом в байдак. Дверь наружу была приотворена, и Арсений Егорыч сразу увидел раскрытый замок потайной калитки и Енькин яркий платок на новорожденной траве возле нее. Сбежала! К Савке, к хахалю, сбежала!

Тут-то и познал Арсений Егорыч, что такое коренная ярость. Догнать, догнать ее, вернуть, исполосовать, загнать, как лошадь, отучить навеки!

Он не помнил, как вывел Гнедка, как взобрался на него с одной-то рукой, как удержался без седла, когда скакал навстречу чекистам. Вылетали из тьмы к лицу ольховые ветки, но жажда праведной мести разламывала виски хлеще веток, и у небылицкой околицы он едва смог сказать остановившему его дозору:

— Там… кулаки… бандиты… с Выселков к Наволоку!..

Очнулся он в уездной больнице. Рядом сидели Осип Липкин с Егоркой, забинтованная рука покоилась на подставке, и сам он был привязан ремнями к больничной кровати.

— Рвался ты очень, Арсений Егорыч, — сказал Осип и шмыгнул носом, — видишь, как тебя пришлось…

Егорка тоже шмыгнул носом, сердце Арсения Егорыча так обмякло, что он испугался, как бы не заплакать самому перед работником-то и сыном, и, чтобы этого не случилось, Арсений Егорыч прошептал взыскующе:

— Чего же работать не явились?

— Война по всему уезду, Арсений Егорыч, — развел руками Осип, — Чека нас не пустила… Ты лучше посмотри-ка, чего о тебе пишут!

Осип оглянулся и вытащил из кармана отпечатанные на желтой оберточной бумаге (с махорочной фабрики — вяло отметил Арсений Егорыч) «Известия УИК».

— Ты почитай только, Арсений Егорыч, какой ты есть народный герой! — Осип оглянулся снова.

Увидев крупный заголовок «Доблесть народного героя», Арсений Егорыч отложил газету в сторону и закрыл глаза, потому что палата поплыла перед ним, как вода, и потянулись навстречу темные щупальца веток…

Очнувшись окончательно, он потребовал, чтобы его рассупонили, и под перешептывание соседей медленно прочитал в уездной газете заметку Д. Ингульского о том, как он, Арсений Ергунев, простой мельник, никому дотоле не известный брат губернского продкомиссара товарища А. Ергунева, оказал геройское сопротивление банде озверелых кулаков, напавших на его дом, и поразил одного из них, активного участника боровского путча, И. Клейменова… В заключение заметки Д. Ингульский выражал ему соболезнование по поводу пропажи без вести во время сражения примерной жены его, Ксении Андреевны…

Арсению Егорычу понадобилось не так уж много времени, чтобы осмыслить значение этой заметки в его дальнейшей жизни. Кроме того, изучая про запас газету, он увидел на первой ее странице нечто, потрясшее его сильнее, чем могли бы поразить библейские огненные знаки, проступавшие на стене во время Валтасарова пира. Это было «Обращение губернского продовольственного комиссара», подписанное его братом Антоном, и Арсений Егорыч читал обращение до тех пор, пока не выучил наизусть:

«В Боровской волости из культурного имения, где хлеба 1200 пудов, было вывезено 100 пудов для бедноты соседних волостей, для обсеменения полей и для приютов и больниц. Против этого-то и восстали кулаки и повели за собой волость. Значит, они против того, чтобы другие волости засевали поля и чтобы дети приютов ели хлеб. Безусловно, кто поднимет руку против народных нужд, тот будет уничтожен, ибо беднота хочет засевать поля, а малютки-дети хотят есть. Губернский продкомиссар А. Ергунев».

Здорово Антошка говорить навырел, прямо как Ленин шпарит, каждое слово кусается!

Арсений Егорыч сопоставил заметку Д. Ингульского с обращением Антона, и сквозь них, как сквозь очки, прозрел свое будущее.

Монолитная стена несравненной силы подымалась поперек его жизни, сонмища голодных детей, распложенных по всей России, безотчетно требовали пищи, изголодавшиеся по земле едва ли не больше, чем по хлебу, бедняки готовы были голыми руками возделывать долгожданную пашню, выкликнутые Лениным Советы, не в пример суёмам, не рассуживали, а действовали, и Арсений Егорыч ясно осознал, что, если он не ухватит фортуну за горло, ему не уцелеть…

Много всякого передумал в лазарете Арсений Егорыч, благо руку ему лекарь отнимать не стал, черную кровь повыпустил, перебитые жилы срастил, как умел, поделал примочки с дегтем, боль руку отпустила, думать стало легче. На тощем больничном пайке и вообще размышлялось неплохо, да к тому же Арсения Егорыча, как народного борца, перевели в отдельную палату и уложили в сохранившуюся с дореволюционных пор кровать для почетных рожениц.

Однажды, когда он уже прикидывал, как поскорее выбраться из больницы домой, заявился в палату брат Антон.

Арсений Егорыч не сразу узнал его в ладном коренастом мужике с белым бинтом над строгими глазами.

— Ну, что не узнаешь, Арсений? — спросил мужик, спокойно откидывая с блестящей кожанки полы халата и доставая из бокового кармана тряпичный мешочек. — Вот тебе сахарку немного, для поправки…

— Антошка, что ли? — пересохшим горлом выдавил Арсений Егорыч и смежил веки, чтобы не выдать жаркого страха: вдруг дознался Антон о причитающейся ему доле отцовского наследства?

— Как же ты, именитый хозяин, до борьбы с кулаками дошел? — не успев присесть на табурет, подступился Антон. — Или не поделили что?

— Да так… Бандиты ведь… — не открывая глаз, ответил Арсений Егорыч, — большакам, кричат, продался… Большакам не большакам, а насчет Советов, Антон, я мнению имею… Вот и… Ружьишко, сам знаешь, плоховато у меня. Не то бы…

— Если бы ЧОНа они не боялись, тебе бы крышка, Арсений.. Рука у тебя, судя по всему, не работница… Как жить будешь?

— Да уж как-нибудь, с сыном…

— Чего же с сыном? С сыновьями! Младшего твоего пока учительница в Небылицах приняла.