Борис Романов - Почта с восточного побережья

Так что, когда появился Савка майским вечером с ватагой под стенами Выселков, Енька чуть умом не тронулась. Увидев Орсины воинские приготовления, бросилась она к потайной калитке, растворила ее впопыхах, а тут пальба, пули из ольхушинского обрыва стрижей с песком выбивают. Енька, где ползком, где на четвереньках, выбралась на дорогу, а верховые мимо галопом мчатся. Еле успела в темноте-то Савку окликнуть. Он коня осадил, но, разглядев ее, отмахнулся, потом воротился все же, стремя освободил, подцепил к себе наверх:

— Смотри, Ксенька, было у тебя время подумать!

Енька одной рукой седельную луку ухватила, другой ремень Савкиной винтовки, так и поскакали. Несло, как всегда, от Савки сивухой пополам с махрой да еще стрельбовой гарью, но ветер встречный все запахи отбивал, и только тут спохватилась Енька, что сидит в седле простоволоса и без сына.

— Поедем потише, Савва, — попросила, — а хочешь, так я тебя в Наволок своею тропкой проведу.

Савка конницу свою остановил, Еньке зипун отдал, мужикам через Наволок предложил пробираться. Боровские не согласились. Тогда уговорились, где ночевать встретятся, разделились и разошлись. Енька Савку со свитой, коней в поводу держа, до Наволока довела, и там Савка привязал ее к своему коню на то время, пока с родимым домом прощаться бегал, и двинулись они затем глухими дорогами на северо-запад, на выход из уезда.

Памятным получился первый ночлег. Не все дружинники собрались в лесу, на хуторе дальнего шишибаровского родственника Федора Фалева. У разъезда наткнулась отделившаяся часть шайки на заградительный пикет ЧОНа, и недосчитались они четырех борцов да трех коней. На хуторе, опомнившись от страха, Савку в подлости кляли, за тех четверых, да за Илью Клейменова сквитаться хотели, с кулаками и обрезами на него бросались. Савка револьвером по зубам их усмирил, напомнил, что сами себе они дорогу выбрали, и для восстановления взаимопонимания попросил у Федора Фалева на сон грядущий самогону. Фалев, мужик кряжистый, суровый, под стать окрестному лесу, проживавший тут с параличной сестрой, двумя внуками да невесткой, четвертную бутыль самогона выкатил. Принялись они хлестать водку, а измученную Еньку фалевская невестка, тихая пригожая баба, отвела на покой в горницу, уложила на постель в углу против неподвижной тетки. Засыпала Енька и просыпалась, сквозь сон слышала застолье да еще слышала, как с медленной угрозой одергивал кого-то Фалев:

— Эва, только спробуй. Топор-то, вот он… Сноха у меня береженая…

И пришлось Еньке принять среди ночи Савку, а под утро принять еще нескольких, потому что держали ее добровольцы за руки, за ноги, а кричать не давала чья-то суконная шапка. Пьяные, слюнявые, мерзкие тешились, за поражение свое бабе мстили. Когда оставили ее, наконец, в покое, — шатаясь, выбралась она в сени, прошла мимо храпящего на топчане пьяного Савки, выпала на двор, глянула на чистое солнышко, на лес шумящий, на траву непорочную и, подкашиваясь, побежала к колодцу. Пока отводила журавль с бадьей в сторону с-по-над проема, фалевская сноха за ноги ее сзади обняла, схватила, к ногам припала, рыдает:

— Ой, не губи себя, молодуха! Ой, не губи! Не губи, молю, не губи, баба все вытерпит!..

Так и провалялась в ногах, пока не подошел свекор. Послушал ее старый Фалев, жахнул склянку оземь, протрезвел, всех воителей по очереди из дому выволок, Савку последнего вытолкнул, напротив с двустволкой стал.

— Прощай, Савва! Ночлег я тебе, как кровь родная велела, дал. Но опосля этого тут не появляйся! Видишь, в каждом стволе по медведю. Отцу твоему передам, что от меня ты жив-здоров ушел, а там как бог даст. А тебе — на, коли с ним идешь, — и он протянул Еньке Савкин револьвер, — оружие простое: курок сюда оттягивай, барабан пальцем этак крути. Вон, жених, поди, обучит, — усмехнулся Фалев.

Савка стоял, лицо в пятнах, расхристанный, как чуня, ногой приклад винтовки пинал.

— А то смотри, молодуха, оставайся, — добавил Фалев, — я ведь не спрашиваю, чья ты есть…

Енька головой покачала, взяла револьвер, как прутик, ладонью за холодный ствол, хлестнула рукоятью по Савкиной харе и поплелась с усадьбы, а за нею следом и ватага с незаседланными конями… Легко Еньке шлось, пусто, будто душу в ней начисто выжгли, так до самой латвийской границы и докатилась. А был ей тогда от рождения двадцать второй годок…

В тот час, как заявился на Выселки Авдей, Арсений Егорыч занимался выбраковкой барана. Собственно говоря, какая там выбраковка! Баран у Арсения Егорыча остался один, заслуженный был баран, и Арсений Егорыч так к нему привык, позабыл, что и бараны старятся и зубы терять начинают. Без зубов как кормить его?.. Хоть бы на два окота еще натянул!

Едва Филька стреножил барана и Арсений Егорыч обнажил ему десны, появилась наверху Енька, запричитала, как оглашенная:

— Орся, батюшко, чужак чрез ограду взбирается! Насупротив колодца!

Бросив обрадованного барана, они выскочили на хозяйственный двор, и Арсений Егорыч сразу узнал Авдея. Тот стоял спиной к дому, в любимой шапке из росомахи, чей мех на морозе не индевеет, и перетаскивал через ограду за тесемки свои охотничьи лыжи. Как верзила ограду преодолел?

— Здорово, Орся, — не оборачиваясь, сказал Авдей, и морозный парок взвился из-за его плеча. — Чего замер?

— Гляжу, конокрадска сноровка все в почете у тя… — ответил Арсений Егорыч и зашипел на Еньку с Филькой: — Кшш! кшш!

— Так ведь и ты не раскулачился, поди?

— И-и, нашел кулака! Васька Шубин — и тот не счел в свое время!..

— Промахнулся Васька, — ответил Авдей, беря лыжи под мышку. — Ну, баб в дому не прибавилось?

— Откедова же, от святого духу?

— С тебя станется… И не убавилось?

— Что говоришь-то?!

— Что же ты в речке-то хоронил?

— И где это?

— А за мостом?

— А-а… Фильку в Небылицы за солью посылал… Дак он приволок, значица, полкабрилета. Кожа в хозяйстве бы сгодилась, да гляжу — помечено не по-нашему. Ну ее к ляду. Утопил от греха подале.

— Жалко, поди?

— Так ведь не спросят, я ли, не я, коли увидят… Делов, чай, на той дороге наворочано?

— Сходил бы, сам глянул…

— За сто верст киселя хлебать? Не видел — и самому спокойнее… Слыхал ночью-то.

— Чего стоим?

— А-а… Помог бы ты мне, Авдеюшка. Вишь, снегу сколь отрыть надо. Повдоль забора бы, а? Ведь не так же просто ты заявился? Ино дело, всяк через забор попрет…

— Ну, там в одном только месте язык намело. А и то лыжи подставлять пришлось. Думаешь, на твой забор ныне кто глядеть будет? Гранатой единым духом ворота сделают, хоть свадьба въезжай! Напрасно волнуешься. Ну, идем в дом?

— Так ведь подсобил бы…

— Ну, надоело, Орся! Баб лопатами помахать выгони!