Борис Романов - Почта с восточного побережья

Конечно, не каждая Орсе доставалась, слава богу, гордые на Руси не перевелись, но ведь Еньке от того не проще: стиснув зубы мечется целый день по хозяйству, в стенах, как в тенетах, бьется, а тут еще Филюшка в ней коленочками беспокоится, света белого просит. Арсений Егорыч, бывает, спохватится, приласкает за то, что забеременела, — и снова за свое. Два человека в доме для Еньки люди: летом Осип Липкин за нее старается, зимой пасынок Егорка. Мягкость у них обоюдная друг от друга, и хоть звука малейшего против хозяина не издадут, все-таки стоят за нее незримой стеной.

Осип однажды посоветовал:

— Ты, Ксения Андреевна, хозяйство к рукам прибери, тогда тверже при муже станешь.

Енька согласилась, но ничего этого не успела: сначала случилась революция, а потом родился сын.

После революции Арсений Егорыч некоторое время еще держал возле божницы снимок с царского семейства, где деточки как херувимы, однако, вернувшись однажды из деловой поездки, снимок снял, а на его место повесил привезенный из уезда большой шелковый красный бант. После этого он с Осипом несколько дней переделывал пол в горнице, а Еньке на ее любопытство отсек: «Не твоего ума дело!» С той поры Арсений Егорыч сделался для нее абсолютно непроницаем, как любимый его же мельничный замок в форме то ли валдайского колокольца, то ли кистеня: много раз этот замок Енька в руках держала, а как открыть его — так и не дозналась.

И на Филюшку надежда не удалась.

Когда подступили заветные сроки, Арсений Егорыч лишь отмахнулся от Енькиных просьб привезти из Наволока повитуху: успеется, мол, да сам управлюсь, — а когда нагрянули родовые схватки, отправил Егорку на дрожках, но не за повитухой, а в Ситенку, за знахарем тамошним Лягковым. Енька бритоголового Лягкова так испугалась, что совсем рожать перестала. Лягков на ее испуг никакого внимания не обратил, велел Арсению Егорычу накипятить воды, уложил Еньку, к ее ужасу, на лавку на то самое место, где Марья померла, и стал раскладывать в головах на чистом полотенце свои мудреные принадлежности. Енька поползла было вниз, чтобы хоть дитё не на смертном одре явилось, но колдун остановил ее строго:

— Лежи тут, женщина. Разве не знаешь, что жизнь со смертью друг дружку меняют?

Потом колдун заставил ее выпить зеленой настойки, пахнущей пустырем, и Енька успокоилась, и лишь глаза прикрыла, когда он твердыми руками обследовал ее да обертывал понизу мокрым горячим платком. Потом он втолкнул Еньке сквозь зубы несколько твердых горьковатых горошин:

— Невмочь будет, так раскуси которую и жуй. Поняла? А теперь рожай давай, матка, сын у тебя идет. Ну-ко, ну-ко!

Блестящая голова колдуна светилась над черной овчинной жилеткой, узкий взгляд его был добр, как у маменьки, и Еньке стало не стыдно рожать при нем, и она родила.

Однако рождение сына мало что добавило к ее положению на Выселках: о наследниках Арсений Егорыч не думал, сам пожить спешил. Так и осталась Енька кормилицей собственному сыну да батрачкой.

Филька рос головастый, могучий, но ходить припаздывал, и после года все еще сам себя раскачивал в зыбке посреди избы. Такое дело Арсения Егорыча тоже мало трогало, крутился и вертелся он волчком между бабами и делами, тропку искал, как дальше жить-хозяйствовать, революция ему пришлась хуже неурожая.

Енька взялась было хозяйство под себя подгребать, и снова случайность ее из правильной колеи выбила.

Как-то на благовещенье сходила она в Наволок, отцу полмешка жита отнесла. Отец ее, Андрей Рассадин Малой, совсем захудал, еле-еле бобылье хозяйство тянул. Он потому и Малым прозван был, что был еще в Наволоке Андрей Рассадин Большой, двоюродный брат, после Ергуневых и Шишибаровых третий богатей. Много ли, кажется, одному мужику надо, а вот не заводится ни казны, ни харчей у бобыля, и просевины на ниве про близкую смерть каждый год намекают. Андрей Малой уж и рукой на себя махнул, хотя и не стар мужик был, всего на десять годков старше зятя. Зять-то зять, да что с зятя взять? При женитьбе выдал Арсений Егорыч тестю ссуду, так и она впрок не пошла: сменил Андрей Малой лошадь, обновил инвентарь, а пахать некому: противу всяких правил, забрали у него на войну единственного сына, Ксениного брата Павлушку, и на той войне оставил Павлушка белые косточки за веру, царя и отечество. Арсений Егорыч тестю зерно молоть бесплатно разрешил, велика нашлась милость, коли молоть нечего. Продал все, что продать смог, Андрей Малой, протянул год на двоих с рюмкой и пошел к зятю подрабатывать вроде как по-родственному, а на самом деле — за еду и штаны. Да вот еще Енька то тайком, то с согласия мужа его подкармливала.

Так и тут было.

Рассталась Енька с отцом, домой засобиралась, идет вдоль обветшалой изгороди, что ухожу общинную от полей отгораживает, и видит — бежит ей наперерез от шишибаровского гумна чужак, солдат, в полах шинели путается.

Енька обратно к деревне попятилась, да поздно — возник перед ней Савка Шишибаров собственной персоной, заступил дорогу.

— Здравствуй, Ксеня, — говорит. — И не боишься одна-то в поле?

— Здравствуйте, Савватий Лукич, — отвечает Енька. — Чего бояться-то — люди кругом, чать, русские.

— Ха! — отвечает Савка. — Деревня — как есть деревня!

Шинель на Савке тонкого сукна, сапоги хромовы, штаны с желтым лампасом, усики господские, лицо чистое — не сказать, чтоб с войны вернулся, только костлявость прежняя в нем проглядывает, и самогонкой от него по-прежнему тянет.

— Ну так что, так и стоять будем? — насупилась Енька. — Я ведь, поди, мужня жена.

— Ха! — отвечает Савка. — Будто муж рядом? Пойдем вон качели на гумне ладить, девки за войну по гулянью стосковались. Али забыла, какой ноне день?

— Гли-ко, как спохватились, Савватий Лукич, чать, дите рожоное у меня есть! А год, бог даст, и без моих песен хороший да урожайный будет.

— Ну? Тогда на ликбез вечерком приходи. Вот уж куда замужним бабам вход не заказан! Малинину Катюху муж чуть до смерти не забил, а она все равно азбуке учиться по вечерам сигает. Не сробеешь, Ксенька? Приходи! А к мужу я тя сам провожу!

И Савка облапил ее, как бывало, прижал к изгороди, на грани сил Енька от него вырвалась, по другой дороге побежала.

— Смотри, Ксенюшка, Орсе ни гугу! — кричит вслед Савка. — Да приходи, я тебя ждать буду.

День стерпела, другой стерпела Енька, а потом снова в Наволок, да нарочно по верхней слободе мимо шишибаровских окон, будто бы Авдея Ергунева наследную избу проверить. Снова с Савкой увиделась. А там еще. И задумалась Енька. Молодые забавы вспомнила, девичьи надежды, Савкину щедрость. Куда деваться? Орся узнает — прибьет, а не прибьет, так свои же из Наволока выкинут. Так и промаялась всю весну, не зная, что предпринять. И Филюшку жалко, и на Орсю постылого не все надежды потеряны, и Савка зазывает, повадки у него роковые, глазищи аховые, будто он свою жизнь наперед постиг.