Борис Романов - Почта с восточного побережья

Домываться в баню Арсений Егорыч не пошел, а начал медленно переодеваться, мирно выговаривая сквозь стену Полине:

— И зря ты, Пелагея! Николи пальцем тебя не трону. Разве можно? Жена ты у меня перед богом, жена. Неужто я тебя на нехристя поменяю? Зря ты этак, Пелагея. У офицера-то, того, после баньки мозги набекрень искосилися… Так ведь и понять его можно… На тебя глядя, и камень восстанет. Хм, по добру бы… обговорить бы все, по добру бы, по толку…

— Сюда не входите, Арсений Егорыч, — глухо ответила из спальни Полина, — я не знаю, что я с вами сделаю!..

Арсению Егорычу было уже не до нее: представилось ему вдруг, что Ёкиша свои ищут, что ревут уже немецкие машины от Небылиц на Выселки, снег разгребают, и хозяин на горелом суку видит въявь ергуневскую гибель…

Погоняя Еньку с Филькой затрещинами и пинками, Арсений Егорыч заметался, как на пожаре.

С трудом растворив заметенную потайную калитку, он заставил Фильку взвалить на плечи немца, а сам, утопая в сугробах по плечи, двинулся впереди с пешней и лопатой.

Ниже моста, на повороте, где омуты втягивали в себя течение Ольхуши, Филька продолбил узкую прорубь, в которую они засунули безропотное, ровное, как осиновая чурка, длинное тело бывшего обер-лейтенанта, и Арсений Егорыч гребком лопаты загнал торчащие его ноги под лед.

Вслед за тем они не единожды бегали в густеющей тьме в усадьбу, носили к проруби барахло и дельные вещи, собранные на воинской дороге, и все это запихивали, забивали под лед в прорубь, словно пытались заткнуть проруби рот, чтобы не проговорилась. Последним в Ольхушу отправился армейский умывальник, впопыхах содранный Арсением Егорычем со стенки вместе с доской. Тонуть умывальник не захотел. Арсений Егорыч вынул его из воды, стукнул по примороженному тычку, с тоскою откинул крышечку, под которой был пружинкой прижат по-немецки аккуратный кусочек розового туалетного мыла. Мыло Арсений Егорыч, поколебавшись, взял себе, спрятал в кармане порток, а умывальник наполнил водою и отпустил. Но тонуть ему не давала досочка, и только после того, как Филька пешней расколол ее на куски, умывальник прощально булькнул и погрузился в пучину. С ним вместе ушел на дно у Арсения Егорыча целый кусок жизни, немыслимый этап упований, и он апатично бросил в прорубь, словно горсть могильной земли, пястку снега, посталкивал следом ледяное крошево, велел Фильке забрать погребальный инструмент и досочные осколки, постоял над прорубью и побрел домой.

Усталость навалилась на него, он не смог даже раздеться, уселся, как был, потный, дрожащий, на лавку, уставился на порубанную дверь. До чего дожил! Дом свой, крепость свою, рушить почал…

Арсений Егорыч давно не числил за собой возможности таких вспышек, давно, кажется, уравновесился, понимать стал, что гнев только тогда дому прибыток, когда вовремя его проявляешь, не расходуешь бесконтрольно.

Последний раз голову он терял весною о двадцатом годе, во время боровского восстания, когда умыкнули шишибаровские дружки с Выселков Еньку, а может, и сама сбежала. Отчетливо, словно вчера это было, помнил ту ночь Арсений Егорыч, потому что много сплелось в ней событий и на жизни его крепкий тогда завязан был узелок.

Началось с того, что не дождался Арсений Егорыч Осипа Липкина и посланного за ним сына Егорки, а взялся сам настраивать после зимы мельницу: вот-вот отсеются мужики, остатки раскинут да кое-что молоть повезут, чтоб до нового урожая прокормиться. Вроде бы не один год видел Арсений Егорыч, как Осип мельницу регулирует, ан на тебе — что упустил, так и не понял, только прижало ему почти под локоть левую руку жерновами. Жернов-бегун так на нее налег, что Арсений Егорыч от боли сознание потерял, а пока очнулся да кое-как приподнял жернов ключом, рука плоской стала, синевой налилась. На вечерней заре до дому добрался Арсений Егорыч, Осипа с Егоркой все нет, лишь одна безразличная жена Енька, вместо того чтобы мужа пожалеть, над младенцем Филиппом гулькает, слезы льет, весна глазыньки ей туманит. Сунул Арсений Егорыч онемевшую руку в кадушку с ледяною колодезной водой, а тут за оградой шум, конский топот, прикладами в ворота стучат, хозяина матом выкликают.

Арсений Егорыч с летней половины открыл окно в майский сумрак, спросил тихим от боли голосом:

— Чего надо, добрые люди?

За оградой его не услышали. Зато Арсений Егорыч услыхал веселый, забубенный голос Савки Шишибарова:

— Эй, Орся, кум, пусти гостей переночевать! Компания добрая, не обидим, старые долги не стребуем!

Мужики за Савкой заржали, словно из могилы вырвались. Рука у Арсения Егорыча отсыхает, стонет, но в сердце холодок: не было таких гостевщин на Выселках и не надо. Время смутное, лес кругом, сани чужи, оглобли кривы, хомут не свой, погоняй, не стой! Только и слышно, что усадьбы окрест палят. И с Савкой много кое-чего у них не поделено…

— Пожди минутку, Савва! — крикнул Арсений Егорыч.

И за оградой ответили хором:

— Го-го!

Арсений Егорыч, о руке забывая, смотался мимо причитающей Еньки в спальню за графской пищалью, на согнутой руке, к животу ее прижимая, притащил пищаль на летнюю половину, уложил на подоконник, заряд проверил, курки оттянул.

— Дак откудова попадаешь, кум? — крикнул в темноту тоненьким голосом.

— За столом поговорим, Орся, — отвечает Савка, — чего издаля орать?

— А ты, кум, сообчай, пока суть да дело, запоры мои не враз отомкнешь.

— Долгонько телишься, Орся! — отвечает Савка. — Разве так дорогих гостей встречают? Братец твой, Антон беспортошный, в одной кожанке от нас утек, а и ты не поспешлив!

— Счас, счас, Савушка, — залепетал Арсений Егорыч, а сам побежал в спальню за резервным зарядом. В зимней половине Енькин след простыл, рехнулась, что ли, баба со страху? Филюшка один в люльке пузыри пускает. Не до того Арсению Егорычу. Разложил он заряды по лавке у окна, правой рукой приклад за талию ухватил, указательным пальцем спусковую дужку нащупал.

— Дак подумал я, Савушка! Врозь получаются наши дороги. Такой уж у нас с отцом твоим уговор. Ступай с богом!

— Ты что, Орся, тоже к большевикам льнешь? Они же тебя первого по миру пустят.

— Будь что будет, а с власть предержащими ссориться не хочу! Иди себе, Савва!..

— Хитер ты, как барсук, Орся, — орет из-за ограды Савка, — но чтобы приютить меня не схотел, не верю!

— Померишь, дак поверишь, — только и ответа нашлось у Арсения Егорыча.

Защелкали за стеной винтовочные затворы, забубнили невнятные голоса, кони копытами ближе зацокали, и одновременно заслышался по небылицкой дороге отчаянный скач.

— Ну что же, Орся, слово — твое, дело — наше! — красуясь, сказал из темноты Савва, и над оградой смутно забелела чья-то рубаха, видно человек собрался перемахнуть ее прямо с седла. Арсений Егорыч от боли и страха потянул крючок, ружье извергнуло пламя и грохот, сбило Арсения Егорыча на спину, и когда рассеялся дым и вернулась память, он услыхал сквозь винтовочные выстрелы дробот копыт по мосту и рвущийся в уши детский крик: