Лилли Промет - Девушки с неба

Театр не должен быть идиллическим представлением и усыпителем. Он должен заставить зрителя активно соразмышлять. Он должен разрушать все, что привычно мещанину, все, что ему приятно. Он должен подложить мину под благополучие мещанина и лишить его хеппи-энда.

Также и актеру требовалась физическая возможность раскрыться в игре. Он тоже хотел показать кулак и язык тому, что ненавидел. Но я знала, что вызвать истерию — не такое уж большое искусство, что это гораздо проще, чем сохранить в человеке человека.

Но тогда, стало быть, положение дел в мире из рук вон плохо, если театр оказывается не в состоянии иначе призвать человечество к разуму, как только при помощи шока.

Я ничего не говорила своему сыну об этих мыслях, когда он восторгался шоковыми пьесами, которые видел. Но я знала и то, что он с иронией относился к моей роли Клеопатры и к моему стилю игры, хотя мы никогда об этом с ним не говорили.

Эти мысли вызвали у меня беспокойство и ощущение беспомощности. Я говорила себе: «Сомневайся! В этом твой единственный выход».

Мужчины сидели в самой светлой части номера.

Так оно было лучше: темнота скрадывает морщины, зато яркий свет и огонь грубо подчеркивают следы, оставляемые временем.

Мяртэн наполнил мой бокал из пузатой винной бутылки Анны Розы. Мяртэн стоял совсем близко, и мне хотелось ощутить его касание. Я оперлась рукой о стол, хромавший на одну ногу, и вино плеснуло через край стакана на мои пальцы.

Сквозь стены и потолок струилось возвышенное настроение. Наши товарищи в своих комнатах отмечали праздник.

Под моим локтем зашатался стол. Я позабыла об опасности, и вино вновь расплескалось. Мне становилось все тоскливее. Мы с Мяртэном могли бы сейчас бродить по берегу Тибра.

Мейлер объяснял, что правда всегда революционна. Я пришла только что и не знала, о чем они рассуждали.

Константин усмехнулся, — положив руки на колени, он напомнил, что об истине не следует так кричать, поскольку все быки сразу начинают дрожать от страху, стоит только новой истине появиться на свет божий.

— При чем тут быки? — спросила я.

— Когда Пифагор открыл свою знаменитую теорему, он от радости принес в жертву богам сто бычков.

Я произнесла светски:

— Ах!

Я никак не могла вникнуть в смысл этой истории. Разве для того я наводила красоту, чтобы слушать бесконечные мудрствования? Во мне поднималось чувство протеста. Хотя я сидела тихо. Следила, как выдохнутый мною дым висел неподвижно на одном месте. В комнате ему уже некуда было деться.

Вдруг я поняла, почему быки начинают дрожать, когда на белый свет появляется новая истина, и рассмеялась.

Спросила Мяртэна:

— Скажи, почему ты во время обеда был такой хмурый?

Он подкладывал пустую пачку от сигарет под хромую ножку стола.

Его разозлил поющий официант.

— Стоял на задних лапках, как собачка, лишь бы получить сувениры.

Я сказала:

— Это тебя не касается.

— Как не касается?

Стол все равно качался. Требовалось подложить туда еще что-нибудь.

— Если кто-то забыл, что он человек, а не пудель, забавляющий зевак, следует напомнить ему об этом.

— Ты ему так и сказал?

Мяртэн не ответил.

Мужчины заговорили о Цезаре, и это было даже интересно.

Когда Цезарь был верховным главнокомандующим, его официально называли «отцом родины». Имя его решили увековечить на стене капитолийского храма и воздвигнуть его бронзовую статую, у которой под ногами был бы земной шар и подпись: «Полубогу».

Но уже при жизни его возвели в число богов и титуловали божественным Юлием или Богом-Цезарем. День его рождения был объявлен государственным праздником, его статуи были установлены во всех храмах, клятвы давались во имя Гения-Цезаря.

Только интеллигенции не нравилась эта восточная мания величия и тирания. Интеллигенты были против.

Мейлер сказал:

— Если кому-нибудь ставят памятники при жизни, то это лишь свидетельствует о сомнении, будут ли так же уважать его грядущие поколения.

Очень немногие понимают политику своей страны. Но политику другой страны не понимает никто.

Мне хотелось потрогать рукой и задержать улыбку Мяртэна. Его глаза были светлыми и ясными, как гладь воды. Мне хотелось, чтобы он продолжал смотреть на меня. Но он уже отвернулся.

Мне вдруг стало бесконечно грустно оттого, что мы уже не те, которыми были когда-то. Теперь мы были такими, какими стали. Прошлое могло сблизить людей, но могло и образовать между ними пропасть.

Я посмотрела Мяртэну в спину. В моих руках проснулось воспоминание о глубоких рубцах на месте ран.

— Мяртэн, — сказал я тихо, — уйдем отсюда.

Он обернулся.

— Да. Но куда нам идти? — спросил он.

Я поднялась и споткнулась. Мяртэн сказал мужчинам:

— Пойду провожу Саскию в номер.

Я покачала головой:

— Не хочу в номер! Пойдем погуляем над Тибром.

— Нет, Сась, — сказал Мяртэн, словно ребенку. — Пешком туда слишком далеко.

— Что с того!

Но Мяртэн не послушал меня. Не помню выражения лиц Константина и Мейлера. Наверное, я выпила слишком много вина Анны Розы. А это вино… Да, вечер с этим вином и не мог получиться веселым.

Мяртэн проводил меня до самой двери номера, но Феврония еще где-то праздновала. Я сходила к портье за ключом и пригласила Мяртэна войти. Поколебавшись, он вошел. Погладил в передней мое лицо и советовал лечь спать.

Я схватила его за руку и втащила в комнату. Села на диван и поджала ноги под себя. Насколько позволяла ширина моего платья.

Призналась Мяртэну, что мне не хотелось больше находиться в его комнате.

— Знаешь, я вдруг ощутила у вина Анны Розы привкус крови. Тогда, когда оно плеснуло мне на пальцы.

Мяртэн сел рядом и обнял меня. В его объятии было больше отчаяния, чем нежности. Вновь я думала, сколь кратковременно наше счастье. На развалинах прошлого ничего уже не возведешь. И мне не хотелось, чтобы Мяртэн увидал мои мысли. Что сама с собой я уже договорилась до полной ясности.

— Успокойся, — сказал Мяртэн, держа мою дрожащую руку. — Успокойся, Сась.

— Не хочу успокаиваться! — воскликнула я с болью и высвободилась из его рук. Пересела на постель, ткнулась головой в подушку.

Мяртэн еще не понимал, почему я плачу. Он взял мое мокрое лицо в свои ладони, и его лицо возникло близко перед моими глазами. Словно громадное увеличение, которое дается глазам трудно и мучительно.

— Нельзя вернуть прошлое, — сказала я наконец.

Он не понял, глядел на меня с недоумением.

— Нужно ли склеивать что-нибудь разбитое? Скажи!

Его взгляд задержался на моих губах.

— Разве склеенное счастье чем-то лучше разбитого?

В бесконечном отчаянии я схватила его ладони и прижала их к своим глазам. Руки Мяртэна казались тяжелыми, как камни.