Лилли Промет - Девушки с неба

— Но я очень люблю тебя, — сказала я между рыданиями.

«Господи, — подумала я. — За что же, за что выпало на долю нашего поколения столько катастроф?»

— Ну скажи же что-нибудь наконец! — крикнула я. — Может быть, я ошибаюсь? Может быть, мое решение вызвано всего лишь мгновенным отчаянием?

Не знаю, напрягал Мяртэн силы, чтобы ответить или чтобы промолчать. С ужасом подумала, что никогда уже не взять мне назад свои признания, никогда ничего больше не изменить, не улучшить. Если бы даже и попыталась.

— Прости меня, — попросила я. И больше ничего не могла ему сказать.

Мяртэн поднялся. Нащупал в кармане сигареты. Спичка догорела, но он не заметил этого. Затем зажег новую. Я следила за ним затаив дыхание. Но он в конце концов лишь сказал:

— Успокойся, Сась. И попробуй уснуть. Завтра тоже надо жить.

Мяртэн стоял посреди комнаты, и было видно, что он заставлял себя уйти.

— Но я люблю тебя, Мяртэн.

Он кивнул легонько. Я ощущала острую боль, видя, как он все больше и больше отрывал меня от себя. Уткнулась лицом в подушку. Чтобы не видеть, как он уйдет.

Жалела себя. Что я не была другой: смелее и лучше.

Я не слыхала, как он вышел из комнаты. Но странным образом стала ощущать, как с этого момента все вещи сделались тяжелыми и давили меня. Этот большой, нелепый платяной шкаф. И комод. Диван, где мы прежде сидели. Я с трудом подняла голову. Сквозь слезы видела лишь закрытую дверь. Словно Мяртэн замуровал меня.

Однажды я спросила его. Спросила, думал ли он в лагере обо мне. Он старался меня не вспоминать. «Не хотел представлять тебя там», — сказал он.

В тот раз я подумала, что поняла его, но только теперь понимаю, в чем он на самом деле признался. Каким пустозвонством показались мне теперь мои слова: «Но я люблю тебя, Мяртэн».

Феврония вернулась в номер. Я лежала с закрытыми глазами, словно уже спала. Не хотелось никаких расспросов и разговоров. Я слышала ее тихие шаги по ковру, шорох ее одежды, когда она раздевалась. Тяжело села на постель. Открыла тумбочку. Выдвинула ящик. Задвинула ящик. Закрыла дверку тумбочки. Погасила верхний свет. Зажгла ночник.

— Саския! — тихо позвала она меня.

Я, кажется, задремала. Проснулась, когда она тронула меня за плечо.

— Саския, разденьтесь.

Она стояла возле моей постели в ночной рубашке, босиком, на лице толстый слой крема, волосы убраны под сеточку. Это было чужое лицо, такого лица я не знала. Я отвела ее руку и принялась стягивать платье через голову.

Я бросила платье на кресло, но промахнулась. Оно упало на пол. Мое платье для коктейля. Мне не хотелось вставать, чтобы поднять его.

Судьба не позволила мне стать солдадерой Мяртэна. В том не было моей вины. Но разве я хотела или смогла бы быть ею? В этом я не была уверена.

Ночник слабо освещал комнату. Мое платье черной бесформенной массой валялось на полу.

…В лагере обнаружили пропажу свиньи.

Заключенных поставили в строй на восемь часов. От них ждали признания в краже, которой они не совершали.

Целый день шел дождь.

Пять дней им не давали есть.

Лагерь похудел на пятьдесят тысяч человеческих килограммов из-за якобы украденной двадцатипятикилограммовой свиньи.

Мяртэн сказал: «Я не хотел, чтобы ты была там. Даже в моих мыслях»…

— Да перестаньте же вы наконец! — вспылила Феврония и села в постели. — Одну сигарету за другой!

Я погасила сигарету.

С часами и минутами больше нечего было делать. Можно было только пожелать, чтобы они побыстрее прошли. Чтобы наступило утро.

Сначала вдоль нашего пути тянулись остатки древнеримского акведука и городских стен. Потом на пустынном горизонте показались пинии и старательно побежали наперегонки с поездом, как страусы. Вскоре они начали отставать. Я прижалась лбом к стеклу, чтобы еще поглядеть им вослед.

На склонах цвели акации, а на лугах красные маки. Я исследовала отражение своего измученного лица в окне. Волосы отросли. Несколько прядок спускалось ниже бровей.

Феврония (она была в нашем купе) спросила меня, почему я оставила тюльпаны. И у Мейлера она спросила:

— А вы сами выдумываете все то, что пишете? Или пишете только то, что вправду было?

Оставалось только удивляться терпимости Мейлера. Вспомнились слова, которые я сказала Андресу: «Будь осторожен! Духовное превосходство над людьми озлобляет их более всего».

Феврония предложила Мейлеру материал для повести. Рассказала историю о ревнивом муже, который, уходя, запирал свою жену. Когда жена заболела, муж не ходил на работу, сидел дома, опасаясь, что жена воспользуется одиночеством, чтобы изменить ему.

— Можно об этом написать? — спросила Феврония.

— Нельзя, — ответил Мейлер. — Кто-нибудь может найти в этом подтекст.

— Какой еще подтекст? — воскликнула Феврония. — Это же взаправдашняя история, она случилась в нашей коммунальной квартире.

— Это ничего не исключает, — ответил Мейлер. — Могут запросто вычитать совсем другое. И спросить у автора, что он хотел сказать, изображая любовь, при которой отсутствует доверие и когда с помощью всяких средств принуждения и замка пытаются заставить кого-то сохранять верность.

— Какая глупость! — воскликнула Феврония.

— Совершенно верно, — согласился Мейлер.

Болото с водяными «глазками».

Неужели и в самом деле болото? Прямо сразу после оливковых рощ? Я закрыла усталые глаза, но пришлось открыть их по требованию Февронии.

— Смотрите, овцы!

Верно, овцы. Они стояли в загородке. Какой нежно-пасторальной становится душа на чужбине. «ОВЦЫ!» — записала Феврония у себя в блокноте для памяти.

Я заметила, что многие люди восхищаются лишь сходством явлений. Этому сорту людей нравятся только такие чужие города, которые напоминают их родные места, и такие ландшафты, которые напоминают пейзажи их детства. Подобной схожести ищут они и в искусстве. И если не находят, остается виноватым искусство.

— Но ведь так можно вычитать подтекст из чего угодно, — сказала Феврония и закрыла свою записную книжку.

Мейлер ответил:

— Конечно. Некоторые только и ищут в литературе подтекст. Другие же считают подтекст вредным явлением. А есть и такие, кто в свою очередь вовсе не считают литературу литературой, если не находят в ней подтекста.

Странные, сочные растения возникли перед нашими глазами и исчезли. Железную дорогу теперь окаймляли апельсиновые деревья, увешанные оранжевыми шарами.

По обеим сторонам пути росли вверх горы.

И снова появились диковинные сочные растения, только теперь уже большего размера. Они росли вдоль обочин дорог и служили живыми изгородями вокруг жилых домов. Невозможно было удержаться, чтобы не спросить о них. Константин должен был знать, что это.