Лилли Промет - Девушки с неба

— Рано утром мы уезжаем в Неаполь.

Он нежно сжал мою руку.

— Не думай обо мне дурно. Ты же видишь, как я рад, что мы встретились. Спасибо, что пошла со мной.

Он не отпускал мою руку.

— Скажи, а тебе было тоже со мной интересно?

— Очень.

— Честное слово? — допытывался Андрес.

Я сказала, что до сих пор слыхала об образе мыслей эстонских эмигрантов только по пересказам из третьих уст.

— Пропащая душа, — сказала я ему нежно.

— Как ты сказала?

— Пропащая душа.

— Что пропало, то пропало, — улыбнулся Андрес и пальцем начертил в воздухе крест. И добавил в заключение: — Передай привет Хейнике. Я не забыл ее.

— Как это мило с твоей стороны, — ответила я. Но Андрес не заметил иронии. Он снова стал достопочтенным, довольным собой господином. Ничего общего с человеком, которому ветер дует всегда в лицо.

Счастье актера заключается в способности перевоплощаться.

Счастье актера заключается в способности перевоплощаться.

Этим вечером в Риме мне хотелось быть очень красивой. Еще утром, проснувшись, испытала такое желание. Но впечатления дня заставили меня забыть об этом. Мне не много требовалось, чтобы стать красивой. Но, безусловно, должно быть светлое настроение и внутренняя необходимость.

Однажды, осматривая свои наряды, я сочла, что мне нечего надеть. Содрала с окна солнечно-желтую гардину, обернула ее вокруг тела, закрепила блестящей булавкой — и получилась античная тога. Еще два браслета над запястьем, краска на глаза, и я почувствовала, как солнечно-желтое сияние моей тоги начало вдруг излучаться и из меня.

Моему платью для коктейля хватило времени, чтобы отвисеться. Туфли же в чемодане помялись гораздо сильнее. Следовало бы, собираясь в дорогу, набить им в носки хотя бы бумаги, но я не догадалась.

Феврония, ожидая меня, нетерпеливо ходила по комнате. На высокой матово-белой груди сверкало ожерелье, из-под длинного, почти до полу, платья посверкивали ее белые, слегка поцарапанные туфли.

С радостным возбуждением я влезала в свое узкое, короткое платье. Наслаждалась испугом Февронии, который вызвала у нее моя до пояса голая спина.

— Господи, какая вы красивая! — воскликнула она, всплеснув руками.

— К вам надо привыкнуть, прежде чем начнешь видеть в вас что-то особенное, — сказала Феврония, погодя.

Выходя из комнаты, она взяла под мышку лежавший на постели упакованный в газету продолговатый предмет. Я спросила, что это. Оказалось, что бутылка шампанского, предусмотрительно захваченная из дому специально, чтобы отметить Первое мая.

Наш проход через залы ресторана действительно обратил на себя внимание. Взоры вкушающих пищу отрывались от тарелок и исследовали широкие бедра Февронии и мою до крестца обнаженную спину. То же самое, но поскромнее сделали и наши спутники. В их взглядах я не смогла вычитать никакой оценки.

Константин сказал: «О-о!» — и на всем протяжении обеда поглядывал на меня украдкой, но внимательно. Он был человеком слишком тонким, чтобы добавить что-нибудь к этому своему «О-о!».

Фирма Риккардо сдержала данное им слово: обед и правда полностью соответствовал торжественности дня. В придачу к итальянскому супу на мясном бульоне макароны и тертый сыр. Это было прекрасно, не говоря уже о жарком, богатом выборе салатов и восхитительном мороженом, которое очень обрадовало профессора.

А вино заметно исправило всем настроение.

Константин рассказывал мне о бесчисленных подробностях дня. Он даже надоел немножечко, потому что следить за ходом его мысли было утомительно. Я пыталась поймать взгляд Мяртэна, сидевшего на другом конце стола, но это не удалось мне ни разу.

Вскоре разговор сделался громким.

Люди за столом говорили наперебой. Все хотели говорить, никто не хотел слушать. Феврония выбрала подходящий момент, подняла с полу стоявший у ноги сверток и ободрала с шампанского газету. Бутылка шампанского Февронии оказалась в группе не единственной. В придачу ко всему, когда праздничное настроение достигло предела, обслуживавший нас cameriere запел. Он пел, переходя от одной арии к другой без перерыва. Разводил руками, затем снова прижимал их к сердцу и глубоко заглядывал в глаза нашим дамам.

Это выступление имело беспримерный успех. Стали разыскивать в сумочках захваченные с собой на всякий случай сувениры и значки.

Наконец я поймала взгляд Мяртэна. В тот момент он как раз говорил с Мейлером. У него было хмурое лицо. Кивнула Мяртэну, но он не прореагировал. Вопросительно наклонила голову. Только тогда он встал со своего места, подошел и остановился у меня за спиной.

Я спросила, обернувшись к нему:

— Что случилось, ты такой хмурый?

Оставив этот вопрос без ответа, он пригласил меня и Константина после обеда к себе в номер! Это-то они с Мейлером и обсуждали.

— Сегодня мы разопьем вино Анны Розы, — сказал Мяртэн. Его слова падали в вырез моего платья на обнаженную спину, по которой прошла дрожь, как боль.

Константин дружески поблагодарил. Он всегда вел себя безупречно. Я сказала, что приду. В действительности же была сильно разочарована. Изумилась, что Мяртэн не желал того же, чего желала я, — остаться вдвоем.

Мяртэн постоял еще мгновение, опираясь на спинку моего стула, затем пошел назад к Мейлеру.

Среди бурления общего разговора, где приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным, Константин говорил, что он считает наше утреннее требование о приеме в посольстве постыдным инцидентом.

— В какой бы ситуации ни оказался человек, он не имеет права т р е б о в а т ь, чтобы его пригласили в гости. Это немыслимо.

Был ли мой ответ слишком короток, или Константин подумал, что надоел мне, но он прервал свою речь. Люди в большинстве случаев думают лишь о себе. Константин считался с другими. И как при этом ему еще удалось достигнуть профессорского звания? Уже было собралась спросить, но так и не решилась. Меня преследовала другая мысль, навязчивая, неотступная. Вернее, даже картина — мечтатели на берегу Тибра. Видела ли я это накануне или сегодня, не знаю. Все перепуталось.

Эти мечтатели стояли далеко от меня. Даже лиц нельзя было различить. Они ничего для меня не значили, но почему-то вспоминались вновь и вновь. Чтобы освободиться от них, пыталась думать о другом.

Я думала: как много столетий потребовалось человеку, чтобы стать утонченным, как много усилий и тяги к утонченности. Теперь прыгают обратно, на дерево. В пещеру. Жирные, свалявшиеся волосы, немытое тело, грязные ногти, пропотевшая одежда и вонючие ноги. Стоит приблизиться к такому, и уже начинает тошнить. Этого будто бы они и добиваются. Спрашиваешь: «А для чего?» — «В знак протеста».

Я поняла цель театра шока, во имя чего он разражался своими буйными припадками падучей и чего добивался. Почему бы и нет, можно и так, ведь это тоже способ.