Лилли Промет - Девушки с неба

Абдулла обнаружил уснувшего под столом Сеньку. Мальчишка был мертвецки бледен, Анька отнесла его в другую комнату и положила на постель рядом с братом. Потом гости услышали, как его рвало.

— Это хорошо, — сказала Анька. — Теперь ему станет легче. Аксиома.

Несколько раз за вечер она ходила проверять, как спят ее «атаманы», и каждый раз за нею по пятам пробирался в заднюю комнату Абдулла. Ганеев сердился и дергал себя за чуб.

— Что ты возишься с этим сопливым старикашкой! — шептал он Аньке.

Анька коротко рассмеялась, вдруг сделалась грустная, подперла пьяное маленькое лицо кулачком и стала вспоминать мужа:

— Василий, Васенька мой! Ты моя настоящая чистая любовь! Он кровь проливает за родину, а вы? Что вы делаете?

— Замолчи, Анька, — побледнев, сказала Мария. — Не тебе это говорить.

Бледный Ганеев взял со спинки стула свой ремень, подпоясался, стоя оправил гимнастерку и заявил:

— Анька говорит правду! Все вы скоты! Разве я не знаю, что Абдулла и этот Йемель спекулируют… Ганеев все знает!

Это было ошеломляющее заявление, Абдулла завизжал и от волнения стал щипать свою бородку.

— Разве я не знаю, кто такой Ситска? — продолжал ревнивый спьяну Ганеев, показывая на инженера пальцем. — Буржуй. Угнетатель трудящихся!

— Я? — поперхнулся Ситска. — Это неслыханно! Откуда вы это взяли, товарищ милиционер?

Инженер походил на большого испуганного ребенка, которого оболгали и который не находит средств оправдаться и защитить себя.

Но Ганеев уже не обращал на него никакого внимания и показывал теперь пальцем на Лутсара, темные волосы которого гладила Анькина рука.

— Шпион! Диверсант!

Лутсар поднял мутные, пьяные глаза на маленького Ганеева и молча покачал головой.

Анька сняла туфлю, подошла к Ганееву и ударила его туфлей по щеке.

— Вон! — завизжала она, уперев руки в бока. — Вон!

— Ты еще об этом пожалеешь! — отступил испуганно Ганеев. — Запомни, я все знаю!

— Вон! — вопила Анька и угрожающе размахивала туфлей. — Все вон, все! Кончен бал!

Луна светила в комнату, большая светлая луна. Ее холодный свет падал на неубранный стол и на Аньку, которая одиноко сидела, все еще держа в руке туфлю.

На рассвете из Старого Такмака в великий город Казань выехали сани, в санях двое мужчин — бухгалтер районной швейной артели, который приезжал в Такмак по делам, и Иоханнес Йемель. Абдулла накрыл брезентом поклажу, которую он посылал сестре в Казань для продажи, и с обнаженной головой и развевающейся на ветру жидкой бороденкой стоял на дороге до тех пор, пока сани не скрылись за высокими ивами на другом берегу Шайтанки.

Когда-то за этими тремя большими деревьями, даже не оглянувшись, скрылись сыновья Абдуллы. Они расходились с отцом во взглядах на жизнь. Минуя эти ивы, ехал к умирающему ребенку врач Фатыхов. Мимо них ушла в район Еэва искать работы; за ними скрылась невестка Ситска Лиили, чтобы жить своей жизнью; радостно и легко шла Кристина, пытаясь представить себе, как будет учить детей.

Под этими тремя ивами долго стоял изгнанный с Анькиного дня рождения Роман Ситска.

Дома печальная Ванда прижала его голову к своей груди.

— Ром, ты хороший, лучше всех. У тебя прекрасная душа, но не все это понимают, Ром. Посмотри на меня!

Ситска сидел подавленный, свесив руки с колен.

— Ром, не огорчайся.

— Ты ничего не спрашиваешь? — удивился инженер и вытер глаза.

— Ром, милый Ром. — Ванда гладила его острые костлявые плечи и ничего не спрашивала. Она опустилась на пол, положила голову на колени мужу, и Ситска положил руку на ее волосы.

— Прости меня, — сказал Роман, и они оба заплакали.

Позже, когда они уже лежали в постели и комната была полна удивительного ночного света, муж сказал:

— Что-то не так. Не знаю что. Наверно, мы должны смириться со своей жизнью.

— Это неизбежно, Ром.

— Разве для нас главное не в том, за что он каждую минуту может отдать жизнь? Ты думала об этом?

— Да, Ром. Думала.

Три ивы уже давно остались позади Йемеля. Ни одного облачка в небе; плоская серо-белая равнина и небо соединялись в бесконечной дали. По вечерам мела пронизывающая до костей поземка, а на рассвете где-то на холмах выли волчьи стаи. Долгими днями в этой бесконечной пустыне Йемель, старый бродяга, тосковал по домашнему теплу и сердечным человеческим словам. Он все время всматривался в даль — скоро ли деревня, где редкие деревья, церковь на возвышенности, замерзшее на заборе белье и окна с висящими на ниточках зелеными, синими, красными блестящими елочными шарами.

Он тосковал по высоким воротам заезжих дворов, по светло-синему дыму печных труб, по запаху портянок и мокрых валенок в теплом доме. И чем больше темнело, чем сильнее пронизывал ветер, тем уютнее казались дома — с высокими крылечками, с неуклюжими теплыми печами, с телятами и козлятами в комнатах.

Бухгалтер швейной артели Ибрагим Рахманов в первую очередь заботился о лошади, поил ее у деревенских колодцев, укрывал на ночь брезентом и тулупом и доставал сено.

Едучи в гору, он каждый раз выпрыгивал из саней и подталкивал их сзади или шел по начисто выметенной ветром дороге рядом с санями, положив руку на оглобли.

— Колхозная лошадь. Сдохнет, горя не оберешься, — вздыхал он.

Много раз на дороге им попадались замерзшие лошади с обледеневшей шерстью на холке, с оскаленными большими зубами. Иногда из-под снега торчали копыта или голова.

— Тяжелая будет весна, — зло произнес Рахманов.

— У вас тут только в войну стало так тяжело? — спросил Йемель.

— Да, так тяжело только теперь.

— Говорят, что в Такмаке и раньше бедствовали.

— В Такмаке полей под хлеб много, рабочих рук мало. Государственные поставки они выполняют из года в год, но самим колхозникам ничего не остается.

— Это почему же? — настойчиво добивался Йемель.

— Сейчас не время рассуждать, — сказал Рахманов. — После войны решим, как правильнее и как лучше, только сначала надо разгромить врага.

Облезлая русская церковь одиноко стояла среди равнины. Они промчались мимо нее, оставив позади себя крик вспугнутых галок, русло реки и вербы в глубоком снегу.

— Русская церковь в Татарии? — оглядываясь, удивился Йемель. Луковицы куполов, окрашенные синей вокзальной краской, были закрыты тучей любопытных галок.

— Часть деревень еще при царе перешла в православную веру. Что у тебя за дела в Казани?

— Абдулла посылает сестре продукты, старик сам не ездок. Просил меня: «Будь другом, отвези». Ну как я ему откажу, я ведь у него живу.

Рахманов понимающе кивнул. Он был небольшого роста, широкоскулый и большелобый. Карие глаза заботливо, дружелюбно смотрели на деревни, на животных, на женщин, на кашляющих детей.