Лилли Промет - Девушки с неба

Еэва взяла к себе на колени сонного, измученного кашлем мальчишку, подула на молоко и поднесла кружку к губам ребенка.

— Пей, мой маленький…

Ребенок выпил и уснул, доверчиво склонив голову на грудь Еэвы. Еэва отнесла мальчика в постель.

«Мой сын, где ты? — спрашивала Еэва. — У меня такое чувство, будто все хорошее, что я делаю для этих несчастных сирот, я делаю для тебя, мой сын. И если я обижу кого-нибудь из этих детей, кто-нибудь причинит зло и моему сыну, там, далеко…»

— Может, ваш сын тоже в тылу? — спросила повариха Дуся, которая знала о семейных делах Еэвы.

— Я послала запросы во все эвакопункты.

— Нету?

Еэва отвернулась:

— Нет.

— Это ничего не значит. Мать должна всегда надеяться, — сказала старая умная женщина.

«Может быть, следовало поискать его в Эстонской дивизии? Может быть, я найду его там?» — подумала Еэва.

Не прошло и недели, как от лейтенанта пришло письмо. Еэва читала его с недоверием, обезумевшая от радости, и целовала дорогие слова: «Я так одинок. Скучаю по тебе». Всего несколько дней назад эвакуированным продавали ситец по списку. Еэва обменяла свою долю на продукты и послала Лутсару посылку.

Как раз в тот самый день, когда Лутсар получил эту посылку, Анька справляла свой день рождения. И Лутсар был очень удивлен, узнав, что этой расплывшейся бабенке исполняется только двадцать шесть лет.

Лутсар тщательно побрился, пригладил волосы и пришил к френчу чистый воротничок. Но было еще рано. Он открыл чемодан и развернул присланный Еэвой пакет с гостинцами, без всякого аппетита отщипнул несколько кусков и нетерпеливо поглядел на часы.

Разочаровало Лутсара общество, собравшееся у Аньки. Неприятно встретить Романа Ситска, милиционера Ганеева, Марию Цветочкину, учительницу из своей же школы, Йемеля, о котором он до сих пор ничего не знал, латыша Клауса и старика с белой бородкой, которого все называли Абдуллой.

Роман Ситска был в черном вечернем костюме, узел галстука тщательно завязан, а из нагрудного кармана пиджака выглядывал белый уголок платка. Инженер морщил нос, улыбался и был несколько смущен, как конфирмант. Милиционер Ганеев сидел, держа руку так, чтобы часы все время выглядывали из-под рукава гимнастерки, а у ног его, как верный пес, лежала коричневая полевая сумка.

Мария, такая свежая и красивая, перебирала струны гитары и смеялась, глядя в глаза сапожнику Клаусу. И почему Клауса считали сапожником? Его огромные руки хорошо справлялись с починкой часов, делали для молочной фермы бочки под масло, чинили обувь, валенки и старые калоши, паяли самовары и кастрюли. Клаус чинил все, что приносили ему, он никогда и никому не отказывал.

— Что ж, оставь здесь, — разрешал он, добро улыбаясь, а когда доходило до оплаты, махал рукой: — Да не надо! Что за такую ерунду возьмешь!

Он жил один в избе, спал на соломе, накрывшись пальто, окруженный старыми сапогами, котлами, валенками и прочей утварью. Он переехал сюда из соседнего района совсем недавно. Рассказывали, что дом, где он жил, сгорел, двое его детей погибли в огне, а жена через месяц умерла от горя. Судьба несправедлива: дать возможность бежать из Латвии в далекий тыл и здесь потерять все от пожара!

Сам Клаус никогда об этом не говорил. Это был тихий, мягкий, улыбающийся человек, который ничего ни от кого не хотел и по вечерам играл сам себе на баяне. Баян, казалось, был единственной вещью, без которой он не мог обойтись.

— Заменяет семью, — говорил Клаус, поглаживая баян. Он никогда не хмурился, не злился, не расстраивался, но люди не выдерживали его по-детски светлого взгляда. Его звали обедать в семьи, то одна, то другая женщина приносила ему в плату за работу лепешки, картофельные оладьи или пшенную кашу, заставляя тут же, у нее на глазах, все съесть.

Его звали здесь Латышом Клаусом. У него были больные легкие, подвижный кадык, пшенично-желтая голова, мелкие зубы, тяжелая нижняя челюсть, светлые брови и ресницы. Он был очень высок. Лицо его не было красиво, но смотреть на него было приятно. За столом у Аньки Клаус опустил глаза и ни с кем не разговаривал. Ни Ситска, ни Йемель, ни Абдулла не могли понять, кому, для чего нужен на именинах этот сапожник.

На Аньке сверкали украшения.

— Брульянты, — объясняла она, облизываясь. — Кушайте! Кушайте и пейте, чтоб Анькин день рождения у вас в памяти остался!

Ганеев сидел за столом рядом с инженером, хмурил брови и разглядывал запонки Ситска. Наконец он не вытерпел.

— Это что такое?

— Пожалуйста? — переспросил Ситска, который не понял вопроса.

— Вот это — что это значит?

— Это… Ну как сказать… Это запонки, — неуклюже объяснял Ситска.

— А-аа, — неопределенно протянул Ганеев и продолжал есть. На столе были и баранина, и холодец, и жареные куры, и блинчики, и сладкие булочки, и медовая водка, и «белая головка», и соленые огурцы, и селедка, а в хлебнице лежали ржаные и пшеничные горбушки.

Анька радостно хохотала, обнимая за шею Свена Лутсара своей коротенькой толстой рукой и склонив голову ему на плечо. Все другие гости были сегодня ей не по нраву. Ганеев ревниво поглядывал на Аньку, инженер Ситска ерзал на стуле. Только Латыш Клаус тихонько сопел. Мария ткнула его в бок:

— Ешь, не спи.

Йемель и Абдулла чувствовали себя превосходно. Время от времени Абдулла пощипывал Аньку за ляжку.

Все происходящее доставляло большое удовольствие Анькиным мальчишкам, которые принимали живое участие в торжественном обеде и пили из кукольных чашечек сладкое вино.

Сенька, младший сын, высовывался из-за стола маленьким, беспокойным красным огонечком. Рыжие волосы и розоватые веснушки. Он был хилым ребенком с тоненькими ножками, узловатыми коленками, но по духу — атаман.

— В тебя, Анька! — хвалил Абдулла.

— Аксиома, — соглашалась Анька: уже некоторое время «аксиома» была ее любимым словом.

— Уложи детей спать, — посоветовала Мария.

— Ребята, спать! — приказала Анька, но они залезли под стол и показывали язык. — Вот хулиганы! — пожаловалась Анька. — Вы когда-нибудь видели таких? — Петька все же шмыгнул в другую комнату.

Латыш Клаус улыбнулся, покачал головой и поднялся.

— Ты куда? — встревоженно спросила Мария.

— Туда, — неопределенно показал Клаус.

— Куда туда?

— Ну, домой.

— Сиди, — Мария потянула его за полу пиджака, и Клаус с улыбкой опустился на стул. Мария взяла гитару, настроила ее и запела:

Аньке это не нравилось.

— Музыкант! — закричала она. — Слушай, Латыш Клаус, ты что, только жрать сюда пришел? Играй!

Но было видно, что Клаус сегодня уже не годился в музыканты. Мария безуспешно трясла его за плечи.