Лилли Промет - Девушки с неба

В деревнях, где они останавливались, дети замирали у края стола и следили за каждым куском пищи, который исчезал во рту гостя.

— Молодка, а чего-нибудь тепленького, душу согреть, найдется?

Женщина отрицательно трясла головой.

— Неужели кипяточку не дашь?

В ведре на донышке остатки угля. Женщина соскребла их и направила трубу самовара в печь.

— Урожай у вас хороший был? — спрашивал Рахманов. Он развязывал платок, доставал из него замерзший хлеб и клал на печку оттаивать.

Женщина кивала.

— Под снегом тоже зерно осталось?

— Да, — отвечала женщина коротко, а глаза ее не отрываясь смотрели на хлеб.

— Хозяина нет?

Женщина качала головой.

— Всем тяжело, — утешал Рахманов.

Женщина кивала.

— А скотины нет?

— Нет корма.

— Как же ты живешь?

Женщина пожала плечами:

— На трудодни кое-что получаем. Горох и чечевицу, пшено, картошку давали…

— Все-таки дают! — обрадовался Рахманов. — Муж-то жив?

Женщина вдруг улыбнулась:

— Орден дали.

Такая радость была в ее голосе, что старик весело подмигнул карим глазом и поспешно нарезал брынзу. Дети обступили его. И женщина подняла шумевший самовар на стол.

Йемелю тоже пришлось выложить свою лепешку и нарезать замерзшее мясо.

С горькой улыбкой смотрел Рахманов на детей, сосавших кусочки хлеба. Как конфету.

Хлеб ты мой, хлеб! Мы-то знаем цену хлеба… Навеки должна каждая мать внушить своим детям уважение к хлебу и презрение к тем, кто дает хлебу заплесневеть или выбрасывает черствый хлеб.

Рахманов сказал:

— Потерпим. Все будет хорошо. Надо выдержать.

Женщина кивала.

Они вышли на дорогу проводить путников до околицы — женщина и четверо детей. Просто стояли и смотрели вслед удаляющимся саням.

Рахманов вздыхал, жалко было детей.

— Всех из своей котомки не накормишь, — ворчал про себя Йемель, вытер ладонью губы и протянул старику бутылку с самогоном.

— От войны хорошего не жди, она не приходит с хлебом-солью, — сказал Рахманов. — Только беда и разорение. Но наших людей не сломить. Настоящий человек от тяжелых испытаний делается сильней, становится зрелым. Это как промывка золота. Аффинация.

«Умный мужик», — думал Йемель. Он относился к иностранным словам с большим почтением. Они были его слабостью, так же как и у Аньки, и он мысленно повторил: «Аффинация».

Над безлюдной, пустынной равниной сияло солнце. Снежная пустыня ослепительно сверкала, и такими же ослепительно яркими были синие прожилки теней на снегу. На опушке леса пыхтела лесопилка и тоненькая жестяная труба выпускала прямую струю белого дыма. Лес! Как потеплело сразу дрожание веток, шелест и шорох, краски и голоса. Живая душа. Орнамент следов вокруг кустарника, постукивание дятла и черно-белое беспокойство сорок. Лес наполнен добрым теплом, теплым ветром и запахами. Свет солнца здесь совсем иной, чем на голой равнине. Но вскоре коридор леса кончился, и белые березы, ольха, кусты шиповника слились в сине-коричневую, все удаляющуюся полосу. И снова на смену пришел открытый простор, которому не было конца до самых сумерек.

На второй день они добрались до ночлега очень поздно. Мужчины окоченели от холода и были голодны. Рахманов не хотел беспокоить хозяев и жевал всухомятку.

— Хлеб твердый как камень, хоть топором руби.

— Положи на печку, в тепло, — посоветовал Йемель.

— И так сойдет, — ответил усталый Рахманов.

Он еще два раза выходил посмотреть за лошадью, и затем они устроились рядом на полу, положив под бок тулуп из овчины. В животе старика урчало и булькало.

— Что с тобой? — спросил Йемель.

— Не знаю.

Однако вскоре он с трудом проговорил:

— Ужасно больно.

Через полчаса Ибрагим был мертв. Громко плачущая хозяйка осматривала тело, держа свечу в дрожащей руке. На широком белом лбу пот боли, в уголках рта пена, в глазах страшный испуг, — так и лежал на полу пожилой человек в обычной солдатской гимнастерке, в белых шерстяных носках.

— От заворота кишок умер, — вздохнула хозяйка.

— Он вечером был совершенно здоров! — удивился Йемель и погрузился в раздумье. Вот она, жизнь человеческая. Еще днем он подмигивал, утешал солдатку, его волновало все, что он видел в дороге, он кормил детей из своей котомки, боялся за лошадь, хотел выиграть войну — и вот уже он мертв.

Утром врач подтвердил: «Умер, поев замерзшего хлеба».

Целый день ушел у Йемеля на всякие дела — он отвез тело на вскрытие, заказал телефонный разговор с швейной артелью, обещал, что отвезет все документы, которые были с Рахмановым, и передаст их куда надо. В местном сельсовете ему выписали соответствующую справку обо всем происшедшем, которая заменила ему доверенность, и на следующее утро на рассвете Йемель, продав хозяевам котомку Рахманова с хлебом, сыром и пшеничной лепешкой, продолжал путь. Ехать до Казани оставалось один день.

Солнца не было. Небо висело так низко, что казалось, можно достать его рукой. С самого утра погода была по-вечернему сумрачной, но движение на дороге стало более оживленным, а деревни попадались одна за другой.

В сумерках Йемель один раз свернул с дороги, трусливо запихал под брезент большую охапку сена из чужого стога, хлестнул кобылу кнутом и улегся в двигающиеся сани.

Дорога становилась все более широкой и наезженной. И вот — великая Казань. Вначале шли скучные пригороды. Уже не деревня, но еще и не город: бревенчатые домики с высокими заборами, огороженные колючей проволокой склады, огромные заводы и зернохранилища. Въезжая в большие города, обычно разочаровываешься или заинтересовываешься.

Йемель то и дело останавливал прохожих и спрашивал дорогу. Лошадь стала пугаться шума трамвая и снующей мимо людской толпы. Йемель устал и взмок и был очень счастлив, когда наконец нашел ворота нужного ему двора. В подвальном этаже маленького каменного дома жила сестра Абдуллы Роза. Мешки с мукой, масло и банки с медом стояли уже в комнате, и лошадь под крышей спокойно жевала сено. Йемель радовался, что сможет расположиться здесь по-домашнему, но оказалось, что женщина, которая открыла ему дверь, была не сестрой Абдуллы, а всего лишь прислугой, ночевать она ушла к себе домой. Йемель остался один.

Когда странное существо вышло из комнаты в кухню, где Йемель пил чай и, чавкая от удовольствия, ел пшеничный хлеб, кусок застрял у него в горле. Перед ним стояла хилая карлица с ссохшимся и морщинистым лицом, со свалявшимися волосами. Паук с горбом на спине, с костлявыми старческими руками, шишковатыми от подагры, и такими же ногами. Она подошла к столу и зашипела:

— Это все мне?

— Нет, — испуганно сказал Йемель, — только половина.

— Врешь.

— Только половина! Муку Абдулла велел продать.