Иосиф Келлер - Суровые дни

Для Бормотова пришло время переходить на нелегальное положение.

Неонила Никифоровна, приоткрыв на цепочку дверь, хотела тут же ее захлопнуть, не узнав квартиранта Савелия Тимофеевича Журавлева — так он изменился за время служебных разъездов. Голова выбрита. Исчезли бородка и усы, придававшие ему благородную солидность человека, занимающегося коммерцией. Худощавое лицо его помолодело, но выглядело куда более костистым и резким.

— Голубчик, кто вас так? — встревожилась старушка, когда, раздевшись, он прошел в свою комнату.

Бормотов рассказал, как, простудившись в дороге, занемог и попал в больницу. Решив, что у него сыпняк, сразу позвали парикмахера. Оказалась инфлуэнца. Но слабость страшенная. Еле доехал!

И Бормотов покорно отдал себя в полное распоряжение Неонилы Никифоровны. Она хлопотливо поила его горячим молоком и какими-то известными ей одной снадобьями, рассказывая последние новости. Так Бормотов узнал, что в поселке идут жестокие бои.

Первая попытка Пепеляева с ходу выбить красных с их позиций не удалась. Пришлось отступить, понеся тяжелые потери.

— Вы в пятом году от казаков два дня оборонялись, а мы продержимся еще больше, — говорил Прохору довольный Лохвицкий после очередной отбитой атаки. — Если артиллерийский огонь не даст белым выйти по льду в тыл обороны, выбранная позиция первостатейна.

Лохвицкий в служебной записке начальнику артиллерийской бригады Валюженичу просил сосредоточить на фланге, упирающемся в реку, не менее двух батарей. «Тем самым задержатся основные силы наступающего противника, выиграется время и обеспечится подход посланных реввоенсоветом резервных частей, достаточных для активной обороны города».

С запиской Лохвицкий решил послать Кузьму, Авдеевича. После удачного задержания Дикопольского Лохвицкий еще более привязался к смышленому мальчику.

Приказав отдать записку лично Валюженичу, Лохвицкий добавил:

— Не задерживайся!

Легче сказать, чем сделать. Добирался до города Кузьма Авдеевич пешком. Мороз, как назло, крепчал. Дул встречный ветер. Приходилось поворачиваться спиной, выжидая, когда он стихнет и можно будет сделать опять несколько шагов.

Как бывает бестолково, когда жильцы переезжают на новую квартиру, а их комнаты занимают другие люди! Так и в городе: из учреждений выносили и поспешно грузили на сани шкафы, столы, стулья и архивы, перевязанные бечевками. Папок такое множество, что Кузьма Авдеевич попробовал было прикинуть — сколько же понадобилось людей, чтобы исписать столько бумаги, но, дойдя до тысячи, бросил. А на одной из улиц он увидал, как канцелярские дела, бросали в костер и над ним кружились хлопья пепла. Люди были до крайности раздражены, они ругались между собой по любому поводу, а чаще так, беспричинно, чтобы сорвать накопившееся озлобление. Поэтому попытки Кузьмы Авдеевича узнать, где же находится разыскиваемый им штаб артбригады, кончались неудачно. Одни отвечали что-нибудь обидное, грубое, другие вообще не обращали на мальчика внимания.

Кузьма Авдеевич понимал: будь он взрослым, да еще одетым в шинель и с оружием, дело было бы иным. Ну, а с таким шпингалетом и разговаривать не желают. Но он упрямо продолжал поиски. Солдатская гордость не позволяла вернуться, не выполнив поручения командира.

Лохвицкий, прождав весь день ответа Валюженича и тревожась, что с мальчиком произошло какое-то несчастье, собрался написать новую записку. Но Прохор Пылаев доложил, что белые перешли по льду через реку и двигаются вдоль правого берега. Писать Валюженичу теперь не к чему. Надо отходить к городу, пока колчаковцы, зайдя в тыл, не отрезали туда дорогу.

Смеркалось, когда Кузьма Авдеевич, еле державшийся на ногах от усталости, наконец разыскал Валюженича, и то случайно. Услыхав близкие пушечные выстрелы, мальчик сообразил: стреляют свои, а раз свои, то артиллеристы должны знать, где находится их штаб.

Обрадованный, он поспешил на эти грозные звуки, казавшиеся ему теперь самым лучшим, что есть на свете. Они-то и привели его на окраину города, где ровной линией в два ряда вытянулись каменные строения гарнизонных казарм. За ними на учебном плацу стояла артбригада. Одна из ее батарей и вела огонь по невидимой цели.

Это Валюженич перешел к решительным действиям. Воспользовавшись тем, что многие из бойцов артбригады — мобилизованные кулаки, он, при помощи верных людей, арестовал большевиков, запер их в один из складов и приказал открыть огонь по железной дороге.

Прочитав записку Лохвицкого, Валюженич крикнул, чтобы позвали командира четвертой батареи. А когда Кузьма Авдеевич спросил, какой будет ответ, Валюженич рассмеялся:

— Выполним ррреволюционный долг!

И тут же приказал вошедшему командиру батареи перенести огонь на позиции Камышловского полка.

— Шрапнелью мерзавцев!

Кузьма Авдеевич подумал, что ослышался. Да разве можно?! И, рванувшись, судорожно вцепился в шинель Валюженича:

— Там наши!..

— Ах, ваши! — Скверно выругавшись, Валюженич оторвал от себя мальчика и швырнул с такой силой, что Кузьма Авдеевич свалился, ударившись головой о железную ножку кровати.

— Убирайся, щенок, пока цел!

Когда с противным визгом разорвалась первая шрапнель, Лохвицкий не поверил, что стреляют со стороны города. Но взрывы следовали один за другим. Появились убитые и раненые. Сомнений не было. Огонь вели именно оттуда.

Значит… Но не надо повторять вслух внезапную мысль. По встревоженным лицам бойцов Лохвицкий понял: страшное случилось — белые вошли в город. Мог ли Лохвицкий подумать об измене Валюженича?

Вероятно, наступавшие со стороны Кунгура, по сибирской магистрали, части армии Гайды уже заняли восточное предместье города.

Командиры окружили Лохвицкого. В такой момент подчиненные должны видеть, что начальник не растерялся. Нельзя искать, какой из вариантов лучше, ибо каждая минута колебания усиливает тревогу. Спокойно, будто катастрофа была заранее им предусмотрена, Лохвицкий приказал: пробиваться с боем через город к вокзалу! И, чтобы окончательно убедить тех, кто мог заколебаться перед лицом опасности, он воскликнул:

— Суворов учил: дрогнешь — побьют, пойдешь вперед — победишь!

Хотя Лохвицкий и Прохор Пылаев вместе были только несколько дней, но их внезапная симпатия быстро перешла в ту крепкую мужскую дружбу, когда за внешней сдержанностью в людях живет чувство, способное заставить каждого из них, не задумываясь, отдать жизнь за другого.

С первого их разговора само собой получилось так, что решающее слово по военным вопросам принадлежало Лохвицкому, а все, касающееся политики, было делом Прохора. Лохвицкий не стыдился признавать за большевиком Пылаевым право учителя. И все это делалось без всяких скидок и поблажек.