Иосиф Келлер - Суровые дни

Когда Фотиева ушла, Ленин встал на стул и выдернул из карты, висевшей на стене, маленький красный флажок.

— А в телеграмме преуменьшают размеры поражения, объясняя его «неожиданностью»… Позор!

Не считаясь с тем, что после ранения этого делать нельзя, Ленин спрыгнул со стула. Заметив укоризненный взгляд Свердлова, он коротко бросил:

— Забыл, — и решительно направился к письменному столу. — Революция действенна, если она умеет защищаться.

— Но такое умение, Владимир Ильич, приходит не сразу, — заметил Свердлов, желая успокоить разволновавшегося Ленина. — У нас уже есть командиры, всыпавшие по первое число белым генералам.

— Вы же сами знаете: этого мало. Мало, Яков Михайлович. — И тепло, дружески улыбнулся: — Ох, эти утешители!.. Мы обязаны быть сильными, чтобы нас не смяли.

Ленин положил флажок на чернильный прибор.

— Да. Не вышло с Корниловым, просчитались с Красновым, теперь ставка на Колчака!.. И вот — потеряна Пермь. Пренеприятно!.. Но как ни тяжело положение, мы обязательно победим. Верите, Яков Михайлович?

— Верю, Владимир Ильич!

— Пройдет два-три десятилетия. То, что многим сейчас кажется фантазией, превратится в действительность. И человечество поймет, почему в эти суровые, тяжелые дни не погибла, а выстояла молодая Советская Республика.

Слушая Ленина, Свердлов невольно ощущал, как каждое это слово будило в нем тот же героический порыв, что и недавно звучавшая «Аппассионата».

21 декабря нетерпеливый Гайда вызвал в штаб владельцев газет и приказал срочно готовить экстренный выпуск, оповещающий «об освобождении Перми от большевистского ига». К вечеру в типографиях набрали крупным шрифтом текст со специально оставленным местом, чтобы указать день и час радостного события.

Но кто-то из газетных дельцов припомнил казус, случившийся много лет назад в одной из киевских газет. В описании торжественной коронации Николая Второго обнаружилась страшная опечатка. Во фразе: «На голову Его Императорского Величества была возложена корона» напечатали вместо «корона» — «ворона». Полиция бросилась конфисковать газету, но ее уже распродали. А на другой день та же газета извещала, что во вчерашний номер вкралась досадная ошибка и в злополучной фразе следует читать не «ворона», а «корова»! Это звучало явным издевательством. Скандал приобретал политический характер. Все понимали: сделано это наборщиком умышленно, но виновника обнаружить не удалось и ответить за все пришлось редактору.

Зная, что полагаться на типографских рабочих теперь еще более рискованно, чем четверть века назад, решили, во избежание подобного крамольного сюрприза, установить в типографиях дежурства. Двое суток, пока Пепеляев не мог занять город, а Гайда с минуты на минуту ждал, когда же, наконец, это свершится, охраняли набранные тексты.

Ольшванг, аккуратно заносивший в записную книжку суммы, ссужаемые Ризе-кули-Мирзе, вдруг в ответ на его очередную просьбу сказал: нет! И тут же сообщил озадаченному принцу, сколько за ним накопилось долга. Цифра получилась настолько внушительная, что сквозь смуглую кожу кули-Мирзы стало заметно, как побагровели его щеки и затылок. Казалось, что проспиртованного экзотического принца хватит сейчас кондрашка. Но Ольшванг его успокоил. Речь идет не о возвращении денег. Всесильный комендант Екатеринбурга должен отправить своего щедрого кредитора в Пермь первым же составом.

Риза-кули-Мирза обрадовался, что так дешево разделается с долгами. 25 декабря утром он собственной персоной явился в гостиницу «Пале-Рояль», разбудил Ольшванга и сообщил о взятии Перми, в честь чего была распита бутылка коньяка. Кули-Мирза вручил пропуск на поезд, которым вместе с Гайдой и представителями союзного командования выезжала группа корреспондентов. Принц любезно прислал за Ольшвангом одного из своих адъютантов, поручив ему посадить Ольшванга в вагон и не покидать до отхода поезда.

Взорванные мосты и виадуки, сброшенные под откос вагоны свидетельствовали о яростном сопротивлении Красной Армии.

Только к концу третьих суток Ольшванг добрался до Перми. Получив номер в гостинице, он сразу же разделся и лег спать. Электростанция бездействовала, а свеч в гостинице не было.

Назавтра Ольшванг ожидал прихода Дикопольского. При последнем свидании в Екатеринбурге, в кабаре, они договорились, что тот обязан ежедневно наведываться в гостиницу. Но прошел весь день, а Дикопольский не появился. Тогда Ольшванг зашел в городскую думу и на вопрос, кто теперь в Перми городской голова, услыхал фамилию Ширяева. Такая неудача постигла его и в губернской земской управе: там фамилия председателя оказалась Дьяков.

Дикопольского среди новых «отцов города» не было, хотя ради этого-то он и рискнул на опасную операцию. Наконец, узнав о гибели Дикопольского, Ольшванг зачеркнул его фамилию в записной книжке, потертый переплет которой свидетельствовал, что служит она владельцу давно.

Но Ольшванга ждала и еще одна неожиданность: ушли в «иной мир» и благочинный, и доктор Любашов. Список людей, с которыми Ольшванг должен был встретиться, уменьшился еще на две фамилии.

Когда Ольшванг встретил в одном из писем фамилию Елистратов, он подумал: неужели это тот самый жандармский полковник Елистратов, с которым он в последний раз виделся год назад в Петербурге в злополучную ночь? Тогда внезапно начались повальные обыски и аресты, и Ольшвангу пришлось спрятаться в одном из иностранных посольств, а затем бежать в Финляндию.

О Елистратове в письме было написано скупо: участвовал вместе с Перхуровым в организации неудавшегося Ярославского мятежа, рекомендован Борисом Савинковым. Рекомендация была надежная. Почему же, если это тот же Елистратов, он не переменил фамилию? А может, такая дерзость и является верным ходом, обманувшим чекистов? Ехать самому в рабочий поселок и наводить справки в заводской конторе Ольшвангу не хотелось. А вдруг сей Елистратов, как и Дикопольский, тоже… Надо действовать иначе.

Договорившись с коридорным, Ольшванг написал записку: «Вашим здоровьем интересуется дядюшка. Зайдите в гостиницу в четвертый номер». Если Елистратов уцелел, он придет.

Ольшванг не ошибся. Услыхав стук, он открыл дверь и сразу узнал жандармского полковника Елистратова, хотя его сбритые усы только отрастали.

Елистратов сбросил бекешу и, заметив коробку с сигарами, не спрашивая хозяина, взял одну из них.

— Ого! Настоящая гавана? Давно не курил! Все махорка и махорка. Насквозь ею провонял. — И, выплюнув откушенный кончик сигары, закурил. — Какой аромат! Сразу прошлой жизнью запахло. Петербург… «Вилла Родэ»… Гайда, тройка, снег пушистый. Ночь морозная кругом… Вернется ли все, а? — Елистратов несколько раз жадно затянулся. — Или как этот дым? Тю-тю?..