Иосиф Келлер - Суровые дни

По дороге к городу Лохвицкий сконфуженно признался Прохору, что сказанную им фразу великий полководец никогда не произносил. Придумал он ее сам, для поднятия духа.

— Но сущность слов подлинно суворовская, — оправдывался Лохвицкий, нервно теребя одеревеневшую на морозе бороду.

— А сущность для нас самое главное, — успокоил его Прохор.

Выскочив из казармы, Кузьма Авдеевич хотел одного — быть вместе со своими. Ведь командир не знает, почему он задержался. Не знает, что произошло. Чего доброго, подумает: не сумел Кузьма Авдеевич найти Валюженича, не отдал записку. А может, усомнится, искал ли он начальника бригады, не струсил ли, схоронившись? Потому-то и произошла ошибка — свои по своим били.

Каждый удар пушки придавал мальчику новые силы, и Кузьма Авдеевич бежал, забыв про осторожность, не обращая внимания на пулеметную и ружейную стрельбу, на тонкий свист пуль, на кровь, стекавшую по лицу из рассеченного лба, бежал, чтобы поскорей все убедились: он не трус! Он вернулся!

Кузьме Авдеевичу никогда не бегалось так быстро и легко, как теперь. Шутка ли, пробежать столько улиц — и хоть бы что!

Но это только казалось. Ноги мальчика стали заплетаться, потом он не бежал, а только быстро шел, но вот и это стало не по силам. Он часто останавливался, дышал, как рыба, выброшенная на берег, тяжело и порывисто. Наконец, выйдя на Покровскую улицу, протянувшуюся от вокзала до спуска, где начиналась дорога в рабочий поселок, Кузьма Авдеевич прислонился к забору отдохнуть и тут же, потеряв сознание, медленно сполз вниз.

Когда отступающие камышловцы и рабочий полк проходили по этой улице, Костиков, шедший впереди колонны и наметанным взглядом сибиряка-охотника всматривавшийся, не притаилась ли где засада, заметил: у забора что-то чернеет. Подбежав ближе, он увидел лежащего ничком мальчика, запорошенного снегом. Костиков нагнулся и, узнав Кузьму Авдеевича, взял мальчика на руки.

Чем ближе центр города, тем сильнее стрельба. Лохвицкий надеялся: авось, удастся пройти до вокзала, не встретив неприятеля. Не удалось. Он отдал команду приготовиться к бою.

Вскоре, на пересечении Покровской и Кунгурской улиц, навстречу, с чердака углового дома, застучала пулеметная очередь.

Перекресток широких улиц, на одной из которых торчали деревья чахлого бульварчика, простреливался с трех сторон. Помощи ждать было неоткуда, и каждый боец понимал: попадись в руки белых — мучительная смерть.

Лохвицкий подполз к Пылаеву.

— Единственный шанс на спасение — пуститься на хитрость. Поднять бойцов в новую фронтальную атаку, а потом внезапно повернуть вправо, чтобы вырваться к берегу. Успех — в стремительности натиска!

Через связных предупредили всех — действовать по-суворовски: пуля — дура, штык — молодец! Не спускать глаз со знамен, неотступно следуя за ними.

Лохвицкий попросил Костикова быть особенно ловким: он поручает ему Кузьму Авдеевича.

— Мальчик должен остаться невредимым!

— Не извольте беспокоиться: себя не поберегу, а будет целехонек.

Когда все было подготовлено к решающему броску, Прохор и Лохвицкий крепким рукопожатием подбодрили друг друга. Оба знали: если хоть треть людей прорвется — счастье на их стороне.

Взяв знамена: одно — полковое, опаленное войной, продырявленное и порванное, другое — нарядное бархатное, с которым завод выходил на праздничные демонстрации, они, встав во весь рост, подняли их над собой и побежали, увлекая остальных.

Каждый бежал сквозь свинец, видя только два кумачовых полотнища — два пылающих факела, зовущих к борьбе и жизни.

Расчет Лохвицкого оправдался. Белые попались на удочку. Решив, что большевики пытаются повторить первый прорыв, они оттянули все силы к центру. И вдруг красные откатились назад и, неожиданно повернувшись, с удвоенной силой обрушили бешеный удар на левый фланг противника. Белые растерялись. Пока они догадались, что их обманули, прошли драгоценные минуты, решившие исход дерзкой операции.

Следуя за гордо реющими знаменами, отряд уже был на Кунгурской улице.

Но Лохвицкий этого не видел… Почувствовав, как в голову больно ударило тяжелым камнем, он успел передать знамя кому-то, бежавшему рядом, сделал еще несколько шагов и упал лицом в снег, широко раскинув руки.

Каждые сутки 1918 года отмечались листками календарей, а все имевшиеся на территории бывшей Российской империи часы и хронометры всевозможных фирм и систем отсчитывали секунды и минуты с той же бесстрастностью, как и в предшествующие годы. Но действительность, этого года была настолько необычна, настолько богата событиями, что возникало ощущение такой стремительности полета времени, когда каждая неделя равнялась, по крайней мере, месяцу.

В трудную зиму, холодную и голодную, несколько работников Совнаркома, связанных годами совместной борьбы, ссылок и эмиграции и любовью к музыке, собирались иногда по воскресеньям в квартире известного московского адвоката, сбежавшего за границу. Квартира состояла из множества комнат. В самой большой стоял концертный рояль.

Чтобы отопить такую огромную квартиру, потребовалось бы много дров. Поэтому рояль перетащили в маленькую комнату — бывшую детскую и поставили там железную печку-времянку. На ней во время импровизированных концертов весело булькал вместительный чайник.

Очередного воскресенья любители музыки ожидали с особым интересом. Народный комиссар просвещения Луначарский, близко знавший артистический мир, обещал друзьям привести с собой пианиста, пользовавшегося славой одного из лучших истолкователей бетховеновских сонат.

Зная, как высоко ценит Ленин музыку Бетховена, решили через Фотиеву — секретаря Владимира Ильича — пригласить его и Надежду Константиновну послушать известного музыканта. Ленин охотно согласился, но предупредил: если задержится — начинать без него. Не ждать.

Приглашая пианиста, Луначарский не сказал, что среди слушателей, возможно, будет Ленин. Луначарский не был уверен, придет ли Владимир Ильич. Сколько раз Ленин собирался посмотреть в Малом театре новый спектакль, подготовленный к празднованию первой, годовщины Октября, — драму Алексея Толстого «Посадник», но появлялись срочные дела, и поездка в театр откладывалась.

Когда Луначарский вместе с пианистом вошел в комнату и надел пенсне, которое снимал, чтобы протереть запотевшие с мороза стекла, он сразу увидел Ленина. Ленин стоял возле рояля, просматривая иностранные газеты.

Пианист знал, что приглашен играть для народных комиссаров, и ожидал встретить в квартире одного из них привилегированное общество. Но, к удивлению, увидел мужчин и женщин очень просто одетых. Не зная, что они занимают высокие посты в Советском правительстве, можно было принять их за врачей или учителей. Одна из женщин предложила ему стакан чаю.