Иосиф Келлер - Суровые дни

Вторично появился платок и закрыл глаза господина Ольшванга. Но Вадим этого не замечал. Он сидел покоренный заботливым и дружеским участием.

— В связи с расширением деятельности фирмы «Сандэрс энд Родерс» мне поручено было встретиться с Романом Захаровичем. Сейчас вы — его прямой наследник. Я стреляный воробей и вижу в вас настоящие деловые качества!

Господин Ольшванг подался вперед, Вадим близко-близко увидел прищуренные с набухшими веками глаза. Они проникали в самое нутро, настойчиво выискивая что-то нужное.

— Вы не возражаете?

— Мне лестно. Но смогу ли я…

— Значит, согласны?

— Боюсь обмануть ваше доверие, господин Ольшванг…

— Не бойтесь! Поверьте, вы не пожалеете…

Ольшванг встал.

— Запомните сегодняшний день. Самый счастливый день вашей жизни! Вы — служащий фирмы «Сандэрс энд Родерс». Денежное вознаграждение выплачивается в тех же размерах, что получал Соловов-старший… И в нашей солидной фирме — всегда вперед.

Вадим, как завороженный, смотрел на длинные пальцы господина Ольшванга, быстро отсчитывающего долларовые бумажки.

— Прошу… Уверен — вы оправдаете этот скромный аванс…

Вадим неловко сунул полученные деньги в боковой карман.

— Вы не ошиблись, господин Ольшванг. Я не уроню доброго имени моего отца.

— Маленькая формальность… Садитесь к столу. Вот бумага. Напишите…

Ольшванг за спиной Вадима медленно диктовал, следя, верно ли молодой Соловов записывал каждое его слово:

— Я, Соловов Вадим Романович, получил от господина Ольшванга в счет вознаграждения за служебные услуги сто пятьдесят долларов. 30 декабря 1918 года.

Когда Вадим ушел, Ольшванг вынул записную книжку, нашел в ней фамилию Соловова и аккуратно записал вместо «Роман Захарович» — «Вадим Романович».

Вопреки прогнозам авторитетных штабных специалистов, окружавших Колчака, Третья армия существовала.

Изучив материалы партийно-следственной комиссии, посланной в Вятку, ЦК и Совет Обороны распорядились перебросить в Третью армию подкрепление, зимнее обмундирование и продовольствие. Все это позволило 29-й дивизии, при поддержке на правом фланге соседней 30-й, даже перейти в контрнаступление, сорвав тем самым замысел колчаковских генералов соединиться с интервентами на севере.

Но все же обстановка на Восточном фронте оставалась крайне напряженной. По-прежнему пермские газеты восторженно писали о славных победах Пепеляева. Авторы хвастливых статей описывали, как колчаковцы, двигаясь вперед, уничтожают один красный полк за другим.

Правда, скептики обращали внимание на то, что на последних страницах тех же газет увеличивалось число траурных рамок с именами господ офицеров, «павших смертью храбрых на поле боя». Но такая печальная деталь не омрачала радужного настроения, царившего среди возвратившихся в город финансовых воротил, промышленников, пароходчиков и домовладельцев, восхвалявших на все лады верховного правителя.

В благородном собрании происходил гала-вечер, устроенный женой генерала Пепеляева с благотворительной целью. Два военных оркестра сменяли друг друга. В большом двухсветном зале танцы не прекращались ни на минуту. Часть гостиных заняли под буфеты, в остальных шла азартная карточная игра или находили пристанище влюбленные пары.

Валюженич, в новеньком английском френче с полковничьими погонами, полученными в награду за переданные пушки, потолкавшись между танцующими, зашел в одну из гостиных. Там за буфетной стойкой дежурил Алексей Черноусов, работавший сегодня в благородном собрании. Валюженич, заказав графин водки и холодного заливного поросенка, сел в кресло и стал не спеша пить рюмку за рюмкой.

Черноусов поставил перед Валюженичем потребованный им второй графин и отошел. Валюженич окликнул его:

— Челове-ек!

Черноусов вернулся.

— Чего прикажете?

Валюженич показал на пустой фужер. Черноусов налил в него до краев водки.

— Представь, брат, пейзаж. В штабе за столом сидит красное начальство — бывший ефрейтор! А перед ним, шаркая ножкой, бывший подполковник почтительно говорит: «Чего прикажете?» Кто сей подполковник — лакей или сволочь? А!

Валюженич посмотрел на равнодушное лицо Черноусова, привыкшего слушать пьяные излияния.

— Молчишь! Боишься сказать. Ну и черт с тобой!

Махнув рукой, Валюженич залпом, не закусывая, выпил фужер.

— Подполковник приносил присягу на верность самодержцу всея Руси, — продолжал он так же насмешливо и зло, — а пошел служить «товарищам», пообещав вести себя, как пай-мальчик… Жрал их паек и перебежал к Пепеляеву! Налей!

Черноусов снова наполнил фужер.

Валюженич бросил Чериоусову несколько скомканных ассигнаций.

— Без сдачи! Заработаны честным трудом! — Захохотав, поднял фужер: — За дворянскую честь!

Черноусов вернулся к стойке.

В гостиную вошли Елистратов и Стогов, оживленные и довольные, опутанные ленточками серпантина и с цветными кружочками конфетти в волосах. Стогов заметил Валюженича.

— Полковник! В одиночестве и мрачны? Пуркуа? Дела на фронте великолепные. Здесь — женщины, успех!

— Не приди я на выручку, Орест Филиппович погиб бы! — засмеялся Елистратов, обнимая Стогова. — Экзальтированные дамочки рвали героя на кусочки.

— Да, неудачи прошлого не повторяются. Сейчас не 18-й год, а 19-й. Четырнадцать государств объединились против Советов, — торжественно сказал Стогов. — А что может противопоставить этакой силище нищая совдепия?… Что?!

Губы Валюженича скривило подобие улыбки. Стогов убежденно ответил на вопрос сам:

— Вот! — и показал кукиш, но тут же ехидно хихикнул: — Пардон! Забыл: еще речи красного пророка Ленина!

— С речами против пушек и пулеметов не попрешь! — заметил Елистратов, отпивая холодное пенистое пиво, разлитое в бокалы молчаливым, как и положено вышколенному лакею, Черноусовым.

— Ленин!.. — Валюженич сказал это серьезно, без шутовских ужимок Стогова. — Я… Я знал в Петрограде офицера… Вместе с еще тремя заговорщиками он должен был стрелять в Ленина… На митинге, в цирке «Модерн».

— О-о! Бывал там. Любил французскую борьбу… Помните: Лурих, Жан де Колон, Поддубный? — перебил Валюженича Стогов.

— Что же случилось с вашим знакомым? — спросил Елистратов.

— Ленин прошел рядом, в двух шагах… А офицер не выстрелил!

— Струсил, подлец! — с ненавистью крикнул Стогов.

Валюженич так посмотрел на Стогова, что тому стало не по себе.

— Офицер не струсил. Его покорила железная логика речи Ленина…

— Ваш офицер хлюпик! — прохрипел, побагровев, Елистратов. — Будь я на его месте, никакая логика не спасла бы Ленина. Прозевать такой случай!.. — И, стукнув кулаком, опрокинул бутылку. Пивом залило скатерть.