Николай Романов - После отбоя

На Кубани ноябрь просеивается через мелкое сито дождей, полевые дороги, укатанные за лето до блеска, разбухают, на фруктовых деревьях еще держится запятнанная желтизной листва. Воздух влажный, теплый, трава, как по весне, изумрудная, сочная. А здесь, в Сибири, уже наступает на пятки зима, обжигает морозными ветрами, забрасывает снегом.

Но меня все равно тянет на берег Енисея. Сегодня, в единственный выходной за последний месяц, я не мог усидеть в общежитии. Забыл даже надеть перчатки. А зачем они? Одна рука за пазухой, а вторую согревает письмо от Наташи. Талка, Талка! Кто подсчитает, сколько бессонных ночей провел я в ожидании этого письма!..

Знакомый грот на скалистом берегу не занесен снегом, в нем сухо, затишно. Я сел на гранитный выступ и вновь начал перечитывать письмо.

«Боренька, дорогой!

Истерзали меня обиды, истерзала разлука, истерзали насмешки родных: «Видишь, проехал мимо, забыл дорогу в родной город. Мы предупреждали: и тогда он не был тебе парой, а теперь тем более. Наверняка уже научился курить, пить, продолжает кружить головы вот таким же, как ты, простофилям». Не сердись за возврат писем, я читала и перечитывала их, а потом заклеивала и переправляла по обратному адресу. И вот добилась своего — ты умолк. До сих пор не пойму, какой злодей водил моей рукой, только не я, только не я, Боря, поверь. Я невзлюбила ту Наташку, которой управляли обиды.

Не знаю, что бы я делала, если бы не политехнический институт. Он занимает меня днем, отнимает у меня вечера, отнимает время, но не может отнять думы о тебе. Иногда я чувствую себя как бы в безвоздушном пространстве, мне не хватает воздуха, крепости, устойчивости земли, меня качает ветром. Только на пристани, когда брожу по нашим местам, немножко оживаю, даже улыбаюсь, ласково притрагиваюсь к веткам кустарника, где мы с тобой останавливались.

Боренька, милый!

Приезжай, воскреси меня! Я верю: тебе, комиссару эшелона, нельзя было покинуть сослуживцев, так же как нельзя в первый же месяц просить отпуск. Но теперь прошло полгода, приезжай хоть на недельку, хоть на три дня. Приезжай, Боренька! Сейчас от нас идет прямой самолет. На обратный проезд у меня отложена стипендия. Дома ее не берут, а тратить я не умею. С тех пор как ты в Сибири, я всего раз пять была в кино с Иришкой.

Боря, Боренька! Если… если ты действительно отрекся от меня, не пиши об этом, приезжай, скажи лично, а можешь вовсе не говорить, я по твоим глазам пойму, только…»

Письмо оборвалось на полуфразе. Последние строчки были неровными, буквы по-детски расплылись в разные стороны. Что вдруг остановило руку Наташи?

Волны Енисея штурмовали берег, бились о скалистые кручи, негодовали, что столетиями долбят гранитные выступы, а они только шлифуются, как алмазные камни, и в солнечные дни переливаются, поблескивают своими искрами-самоцветами. Ветер гонит волны, мешает работать кровельщикам, монтажникам, машинистам башенных кранов. Все сейчас в его власти. И меня подталкивает в спину: скорей, скорей в общежитие, ты уже пришел в себя, пиши ответ. Впрочем, и писать не надо. Завтра с утра, минуя все инстанции, прямо к Иванчишину — этот поймет с полуслова, от него прямо в аэропорт, на первый самолет…

Тимофей Бобров насел на меня, как только я появился в общежитии.

— В самоволке был?

Я молча снял пальто, направился в комнату, но Бобров взял меня за руку, вновь потребовал:

— Отвечай на вопрос.

— Что тебе надо?

— Поговорить с партгрупоргом. Полчаса назад я доставил Кирку Симагина из вытрезвиловки.

— Опять за прошлое?

— Меня, комиссар, пугает не прошлое, а настоящее. Оказывается, он уже три дня пьянствует, и никто не хватился, пока не позвонили из милиции.

Мы зашли к Симагину, тот лежал одетым в кровати и бессвязно бормотал:

— Меня, меня… золотые руки… наивысшей квалификации… Меня уборщиком мусора… Я им покажу!.. Покажу…

Я с отвращением вышел из комнаты.

— Дурацкий протест? Согласен, — продолжал Тимофей. — Но один ли Кирка протестует? А я? Подсобником: принеси, подай, поддержи. Вчера один подлец в обеденный перерыв послал за чекушкой водки. Чуть в морду ему не дал. А своя работа стоит, нет раствора. Нулевой цикл не забетонирован. Это же тысячи квадратных метров. Кто-нибудь умеет считать в тресте?!

Разговор слышали другие бетонщики, подошли к нам. Саша Черный поднес к моему лицу кулаки:

— Это что такое? Эт-то что такое, я спрашиваю?! — Его лицо еще больше потемнело, глаза навыкате, страшные, как у льва. — Что мне с этими кувалдами делать? Иванчишин говорил, ты говорил, фундамент под новый корпус делать надо, дом строить надо, ремонтный цех надо, а мы даже на пусковом свою работу забросили. Ы-ых! — Саша действительно издал рык, похожий на львиный. — Какой это штурм, коли нет для нас настоящего дела?

И снова Бобров:

— Иди в партком, комиссар, убеждай, стучи кулаком по столу. Не поймут — ступай в горком, в крайком, в ЦК комсомола. — Потом взглянул на меня и осекся: — Что с тобой, Боря? Ты бледный, как занавеска на окне. Ладно, отдыхай. Сашка без меня ничего не предпримет. А ты, того, сосни, утро вечера мудренее.

Шли на работу вместе, Тимофей выдавливал:

— Прости, комиссар, за вчерашнее, вспылил, перестарался. Понимаешь, накипело, дышать нечем. Надо собирать партийную группу, тебя ведь никто не освобождал от обязанностей парторга.

В конце рабочего дня я пришел к бетонщикам. Они укладывали свой инструмент. На отлете стоял Колотов. К нему подошел Митя Прыщов, фамильярно доложил:

— Аминь, бригадир, пошабашили. Я пойду под твоим прикрытием, а то меня разорвут эти Тимки и Сашки. Да и тут кое-что есть. — Он хлопнул ладонью по карману брюк. — Слышишь, звенят?

— Марш отсюда! — гаркнул Колотов.

Митя и не думал маршировать, шагах в пяти привалился к колонне, задымил сигаретой. Бригадир только сейчас заметил меня, понял, что я слышал разговор с Митей, недовольно бросил:

— А тебе что надо?

Как ни тяжело было у меня на душе, я старался держаться спокойно:

— Не много: как идут дела в бригаде, какое настроение у ребят?

— Слушай, Точкин, чего ты лезешь во все дыры? Кто тебя уполномочил следить за мной?

— Колотов, — ответил я. — Бывший кумир молодых строителей.

— Опять за свое, — поморщился бригадир.

— Передовые идеи не стареют, стареют люди, изменившие своим идеям.

Колотов грозно надвинулся на меня, принял боксерскую стойку и вдруг как-то сразу обмяк, будто через него пропустили электрический ток. Вялый, беззащитный и, казалось, действительно постаревший, он нерешительно спросил:

— Что я должен делать?

— Давайте соберем партийную группу.

…Собрание группы было открытым, на нем присутствовали все бетонщики, кроме Мити. И говорили все. Но сошлись на одном: добиться поступления раствора в соответствии с потребностями, снять квалифицированных бетонщиков с подсобных работ, обеспечить фронт действий бригаде на нулевом цикле. Обязать меня как партгрупорга доложить о состоянии дел в бригаде и настроении бетонщиков секретарю парткома.