Николай Романов - После отбоя

Слушали все, но держались по-разному. Одни казались смущенными, видно, ожидали порки. Уж так повелось в докладах, выступлениях: вначале — за здравие, потом — за упокой. И возможно, прикидывали: «Пороть-то есть за что, пошли на поводу личных обид, а обиды, как известно, плохие советчики. Вон Борька, Яшка, даже Юлька оказались принципиальнее: поправляют ошибки, борются с трудностями и наверняка выйдут победителями. Лучше бы секретарь парткома один сидел за большим столом, не казнил нас присутствием товарищей».

Другие — бесстрастны, с ироническим прищуром глаз, в которых можно было прочесть: «Обещалкины у рабочего класса не котируются. Сказал — сделай, распределяй квартиры не по поэтажным чертежам, а вручай ключи, пускай в ванную горячую и холодную воду. Ну, чем еще решили заманить, что пообещать? Послушаем — да и лататы, сегодня хоккей по телевизору».

Особенно бесцеремонно держался высокий сутуловатый усач. Борису показалась, что он был если не вожаком, то, как говорят, запевалой среди удравших со стройки.

Третьи вроде радовались: «Давно бы так, откровенно, в полный голос и обо всем на суд рабочих. Ведь и ушли потому, что этой самой общности, теплоты не хватало. А как теперь поправить? Запись в трудовой книжке останется, любой при случае может ткнуть тебе этой книжкой под нос, ужалить: «Летун!»

Четвертые выпячивали грудь: «Ага, поняли, чего наш брат стоит. Ну что ж, «лучше поздно, чем никогда», сказал пассажир, опоздав на поезд. Знаем, будете упрашивать, уламывать, а мы поторгуемся. А что? Лишняя четвертная рабочему человеку никогда не была помехой».

Но финал, должно быть, всех обезоружил: ни порки, ни упрашиваний, ни уламываний, ни обещаний, лишь скромный намек секретаря парткома:

— Мы считали и будем считать, что у вас временно изменился фронт работ, но фронтовики не покинули свои части и подразделения Алюминстроя.

А тут еще Генрих Четвертый пустил слезу:

— Извините, ребята, вот так бы и мне с вами, по душам, а не нотации читать.

И приглашенные как-то сразу оживились, начали обмениваться друг с другом репликами, выразительными жестами, но выступать не стали. Впрочем, может, и нашлись бы желающие, но и об этом их никто не просил. Прощались уже приветливее, чем здоровались, будто расходились до завтра, чтобы вновь встретиться на рабочих местах.

Повеселели и устроители. Таранов задержал Юркина и Точкина, стали ждать. Сразу, да еще при всех, трудно давать задний ход, а через несколько минут по одному, а может, и группами начнут возвращаться с заявлениями, просьбами. Потекли долгие минуты ожидания: пять, десять, двадцать…

Никто не вернулся.

Да, март для сибиряков не отпускной месяц, и тем не менее ропота не было, а рыболовы даже обрадовались: когда же и посидеть над лункой, как не в марте!

Но не всех захватывали караси, лещи, щуки, некоторые решили путешествовать. Первым исчез Яша Сибиркин, исчез без огласки, без рукопожатий, без «посошка». Вслед за ним, дней через пять, скрылся Гена Ветров. Из женского общежития пропала Юля Галкина. Иван Щедров запил, начал заводить новые знакомства и поразился, как это легко делается. Он нашел своеобразный пароль — папироса во рту. Вот идет или сидит красавица с мертвенно-синими веками, с седыми волосами парика, с маслянисто-красными губами и дымит, как фабричная труба. Ты подходишь к ней: «Разрешите прикурить?» «Пожалуйста…»

— Ба-албес, — покачиваясь, сказал Иван встретившемуся в коридоре Симагину.

— Эй ты, женихатик, поосторожнее в выражениях.

— Балбес не ты, а я, — туго проворачивая слова, признался Иван.

— Ну, это другой разговор, — смилостивился Кирка. — Какую дрянь пил? Псиной от тебя песет.

— Так же, как и от тебя, когда закладываешь.

— После вытрезвиловки не закладываю.

— Ишь святой, хоть вместо иконы в рамку вставляй. Давно?

— Что давно?

— Святым стал.

— Объясню, только дай умыться. Иди в нашу комнату, не колеси по коридору.

Кирка умылся, надел чистую рубаху, причесался. Иван ухмыльнулся:

— Святой, а волосы укоротил. Генка воспитывает, да? Я его убью!

— Что ты к нему пристал?

— Зуб имею. Ты у этой вертихвостки Мары на новогоднем вечере был? И Юлька была?

— Была.

— Кто за ней таскался?

— Не таскался, а ухаживал.

— Один черт. Я его прикончу!

— Не размахивай кулаками. Ты мне вот такой противен, понимаешь, противен. И сам я себе противен, потому что гляжу на тебя, а вижу себя. Тогда, после вытрезвиловки, Леша сказал, чтобы духу моего на стройке не было.

— Пе-пе-перевоспитали?

— Сам не дурак.

— П-правильно, п-полудурок… Молчу, молчу, хрен с тобой.

Кирка пригляделся к Ивану: «Не совсем еще очумел, ждет, что я скажу. И глаза вроде чуток посветлели, пьяная муть стала рассеиваться».

— Так. Сижу, значит, я в ресторане… — начал рассказывать Кирка.

— Перепутал, в автопоилке.

— В автопоилке стоят, а я в ресторане, один за столиком. Попросил закуску и сто граммов. Подошли ко мне трое, поздоровались. «Свободно?» — «Свободно». Заняли остальные три стула. Заказали ту же закуску, что и я, рыбу жареную и бутылку «Столичной». По выправке вижу: или военные в гражданской одежде, или бывшие военные. Присматриваюсь, прислушиваюсь. Разговор о каком-то заводе, станки сравнивают, какой лучше, перспективнее. Слова мудреные, не все понятные. Чаще всего упоминалось программное управление, какие-то приставки, усовершенствованные резцы. Одно было ясно — итеэровские работники. Им почему-то первым принесли «Столичную», а мне только закуску. Я обиделся, хотел выговорить официантке, но они налили и мою рюмку, да еще подбодрили: «Не стесняйтесь, у нас сегодня большой праздник». И все начали поздравлять одного парня, кстати, тоже Ивана. И я чокнулся с ним, хотя и не знал повода. На именины вроде не походило, потому как отпили понемножку и снова за свои станки, а от них к экономическим расчетам, росту производительности труда.

Принесли мне мои сто граммов, а как их делить на четверых? И одному пить неловко. Заскучал, не своя компания, и вообще странная: закусывали здорово, но к одной рюмке прикладывались по нескольку раз, а я свою опрокинул одним махом. Мне, правда, сразу подлили, но пришлось ждать, когда они поднимут. А они опять по половинке, а в рюмке всего-то двадцать пять граммов. Я тоже стал по-ихнему половинить. Каторга. Хорошо, что они увлекли меня своей беседой, основное я все-таки понял: радовались они успехам того, которого звали Иваном. А он стеснялся, пенял, что это не по правилам, патент надо было давать троим, а не ему одному. Над ним подшучивали: вот когда отдашь нам свою голову, тогда поделим и патент.

Тут уж я осмелел, спросил, за что пьют-то? «За слесаря пятого разряда Ивана Трубникова». Инженеры бились над его станком, чувствовали: должен крутиться быстрее, но ключик подобрать не могли, а Иван дотянул. Да еще уверяет, что не до конца. Оказалось, все трое — рабочие. Иван изобретал, а они по его чертежам отдельные детальки вытачивали. Да, Иван этот оказался еще и парторгом. Потом меня пытали о работе, о пограничниках, поддерживают ли связи с сослуживцами. Особенно их заинтересовали солдатские посиделки. У них, оказывается, много артиллеристов, а не додумались, как сблизить их… Ты не спишь, Иван?