Николай Романов - После отбоя

— А что Юркин советует? — спросил Точкин.

— Генриха Четвертого самого надо раскачивать, — горячилась Юля. — Говорит, соберемся у монумента, почтим память павших минутой молчания. Правильно. Но надо и говорить, да во весь голос. Собрать комсомольцев, и не только нашего строительного управления, треста, а всего города, и дать клятву павшим и оставшимся в живых ветеранам минувшей войны, что мы, их сыновья и дочери, будем так же, как они, защищать наш народ. И чтобы эта клятва была слышна во всем городе, нет, во всем крае, во всей стране. — Юля раскраснелась, голос стал еще звонче. — Ну, я не знаю, что еще сказать, но что-то такое, что бы дошло до сердца каждого юноши, прибавило уверенности ветеранам, что они не напрасно проливали свою кровь, отвоевывали нам жизнь, что мы будем такими же стойкими, мужественными, как они. — Юля посмотрела на нас и решила: — Оба ненормальные. Честное слово. Тогда я сама пойду в партком. — Но все-таки одного ненормального, Гену, прихватила с собой.

Весна освобождения. Весна Победы!

Кажется, никогда еще люди не были одеты так торжественно, как в этот праздник: военные — в парадных мундирах, гражданские — в черных костюмах. Подчеркнуто строги наряды и женщин. Кажется, никогда еще люди не были так горды своими наградами, как в День Победы. На темном фоне ордена, медали отливали золотом, серебром, бронзой.

Праздничную процессию возглавляли ветераны войны. В голове колонны те, кто не мог двигаться самостоятельно, их коляски бережно передвигали школьники. Ветераны, люди из легенды, они отстаивали родную землю, когда многих из нас еще не было на этой земле. Ветераны, победно завершившие самую кровопролитную войну в истории человечества. И эти, сидящие в колясках, идущие за ними в рядах, и те, что незримо присутствуют здесь, чьи имена высечены на гранитных плитах мемориала. Непередаваемый парад мужества. Как бы все увиденное запечатлеть и сохранить не только для сыновей и внуков этих воинов, но и для грядущих поколений. Смотрите, учитесь стойкости у своих героических предков!

Колонна ветеранов остановилась, в ее ряды на всю глубину солнечными струйками вливались пионеры в алых пилотках, белых свитерах, красных галстуках, дарили ветеранам цветы, вставали рядом с ними, рассматривали их ордена. Потом площадь заполнила комсомолия. Мощные динамики волнами разносили по площади слова торжественного обещания молодежи. В ответ слышалось со всех сторон: «Клянемся! Клянемся! Клянемся!»

Точкин всматривался в юные лица пионеров, лица своих, сверстников — торжественные, гордые, решительные, все были уверены: возгласы комсомольцев достигали не только Саянского хребта, но и Гималайских гор, чилийских Анд, Кордильер, а оттуда их возвращало многоголосое эхо: «Клянемся! Клянемся!..»

Кто-то тронул его за локоть, затем послышался мягкий приглушенный голос:

— Боря, Боря, я никуда не улетала…

Площадь почти опустела. Наташа и Борис подошли ближе к мемориалу, чтобы лучше рассмотреть изваяния героев великих битв. Вслед за ними приблизилась старая женщина с лицом, изборожденным глубокими морщинами, в черном платке, оперлась на палку, попросила Наташу:

— Родненькая, прочти фамилии, мои глаза совсем перестали слушаться. — Она указала на гранитную стену мемориала. — От там, у тридцатом ряду. И погромче.

Талка отчетливо произнесла:

— «Фадеев Петр Степанович…»

— Так, в этой колонке, — подтвердила женщина.

— «Фалалеев Егор Егорович, Фамильин Павел Ильич, Федоров Григорий Петрович…»

Лицо женщины оживилось, она стала пояснять:

— Самый старший, комиссар, двадцать лет прослужил в армии, а погиб в первые дни войны.

— «Федоров Даниил Петрович».

— Слесарь. С танком, что сам ремонтировал, уехал. Почитай, десять годов числился без вести пропавшим, а на одиннадцатый прислали орден Славы за невручением.

— «Федоров Ефим Петрович».

— В госпитале умер, на румынской земле, в городе… И память слабеет, все время забываю название того города.

— «Федоров Иван Петрович».

— Ванятка… Шестнадцати лет ушел с сибирской дивизией. Прибавил годок, упросил командира. Восемь раз осколки да пули из него вынимали, а он все шел, шел, шел. Недели не дожил до того победного дня. И карточки по себе не оставил. — Женщина вытирала глаза, а слез не было, ни слезинки. — Все до единого полегли… Миленькая, прочитай еще разок.

— «Федоров Григорий Петрович, Федоров Даниил Петрович, Федоров Ефим Петрович, Федоров Иван Петрович».

Женщина не удержалась, опять поправила:

— Ванятка… А позолота на всех буковках цела?

— На всех, словно вчера позолотили.

— Спасибо, родная, дай бог тебе здоровья.

Они тихонько отошли, оставили женщину наедине со своими сыновьями и тяжкими раздумьями. Но через несколько шагов вновь остановились, обернулись к мемориалу. Талка обессилела, ухватилась за руку мужа, но сказала твердо:

— Боря, ты правильно решил!

Борис и сегодня допоздна задержался в «штабе», как он про себя именовал большую комнату теперь уже со скромной табличкой на двери: «Партбюро». Чего только не видела эта комната, чего не испытал в ней новый хозяин — секретарь партийной организации девятого строительного управления Точкин!

Неловко чувствовал себя Борис, когда приходили платить партийные взносы начальник строительного управления и его заместители. В первый месяц после избрания он пошел было по кабинетам, но Иванчишин деликатно взял Точкина под руку, привел в комнату партбюро, усадил за стол, а сам примостился напротив, предупредил: «Секретарь, в парторганизации все коммунисты равны, независимо от погон на плечах». И все же каждый раз, когда расписывался в партийных билетах старших товарищей, чувствовал себя смущенно, особенно если Леша терпеливо ждал своей очереди, пропускал вперед коммунистов, пришедших раньше него.

В этой же комнате рабочие оставляли заявления об улучшении жилья, с перечислением не только членов семьи, но и всех инстанций, куда они уже обращались. В этих случаях Точкин не мог смотреть в глаза просителям, боясь увидеть укоряющие взгляды: сам-то ты, секретарь, пробился в «Белый дом», а мы… Не станешь же каждому доказывать: не пробивался, не переступал порога ни одной инстанции. Не мог поверить и тому, что тихоня Иван Муромцев исполнит свою угрозу — дойдет до Иванчишина, Таранова, даже до управляющего Скирдова. И Борис вкладывал столько энергии в рассмотрение этих просьб, что не успевал приоткрыть дверь в нужный кабинет, как его встречали пугливым вопросом: «Опять насчет квартир?» Поток заявлений в партбюро увеличивался. Кое-кто даже расконсервирование строительства жилого дома приписал Борису, а не Скирдову и Таранову, как это было на самом деле.