Николай Романов - После отбоя

— Перестройка в тресте одобрена министерством, — подтвердил Иванчишин и обратился к Семенову: — Я больше не нужен вам?

— Нет. Спасибо.

Иванчишин поклонился Магидову и вышел.

И вновь Семенов говорил как бы с невидимым собеседником. Да, век бурного технического прогресса, крутого подъема экономики страны, активного использования накопленного передового опыта. Руководители, партийные работники, все труженики — каждый на своем посту — должны проявлять творческую смелость, постоянную неудовлетворенность достигнутым, видеть реальную перспективу роста каждой стройки. Именно так поступают люди идейно убежденные, мастерски владеющие прогрессивными, научно обоснованными методами планирования, внедрения передовых форм управления производством. Но к великому сожалению, до сих пор встречаются руководители, измеряющие свою, работу лишь сиюминутными успехами, не заботящиеся о завтрашнем дне. Отсюда авралы, штурмовщина, непомерное выпячивание собственных заслуг…

Семенов встал, подошел к Андрею Ефимовичу, спросил:

— Будем дальше продолжать нашу беседу?

Магидов отшатнулся от неожиданности, лицо его побагровело, на лысине собрались капельки пота. Он долго молчал, потом тяжело поднялся и, не глядя на Семенова, спросил:

— Что мне делать?

— Решайте сами. У вас есть трест, главк, партком.

— Может, вы подскажете что-нибудь парткому?

— Он решит сам. Скорее всего, привлечет вас к строгой партийной ответственности…

В тот же день Магидов вылетел в Красноенисейск. Из аэропорта на такси направился в управление треста. В приемной на прежнем месте восседала Колонна, на лице та же приветливая улыбка. Она, как все эти годы, встретила его неизменной фразой: «Доброе утро, Андрей Ефимович!», хотя было уже далеко за полдень. Дверь в его кабинет открыта, он был пуст. Тот же телефонный аппарат — комбайн на приставном столике, в том же порядке расставлены стулья, в том же углу пустая вешалка, то же мягкое, удобное кресло за столом. Он сообщил вошедшей секретарше, что прямо из аэропорта, голоден, и попросил кофе и парочку бутербродов по ее усмотрению. Потом, когда секретарша убирала посуду, непринужденно спросил:

— Ну, что тут произошло за мое отсутствие?

— Не знаю, Андрей Ефимович, мне ведь не докладывают. — И вышла, как всегда, спокойно, неторопливо, старательно прикрыв за собой дверь. Но что-то — в интонации ли голоса, во взгляде, в походке — показалось Магидову незнакомым, непривычным, интригующим. «Эх, нет Вараксина, тот бы все выложил! — пожалел Магидов. — Позвать Захаревского? Пожалуй, этот тоже падок на сенсации».

— Начальника диспетчерской службы ко мне, — распорядился Магидов.

— Захаревского?

— Кого же еще? — подивился Андрей Ефимович непонятливости секретарши.

— Он не работает. Уволился. А может быть, уволили.

«Вот как быстро расправляются с моими выдвиженцами», — подумал Магидов. На него навалилась опустошающая слабость, сказывались перешитые волнения в Москве, дальность перелета и этот образовавшийся вокруг него вакуум. Некому излить душу, не с кем посоветоваться, откровенно поговорить, просто посидеть, отдохнуть. И тут он вспомнил про спецкора Анатолия Силыча, немедля связался с ним по телефону. Тот обрадовался, спросил:

— Ну как вояж в министерство?

— По телефону не расскажешь, надо встретиться.

— Не могу, Андрей Ефимович, столько работы, столько работы…

— Ну вечерком, в «Енисее», — подсказал Магидов.

— В «Енисее»? — переспросил спецкор и замолчал, очевидно, эта перспектива устраивала его. Потом, словно чего-то испугавшись, заговорил торопливо: — Не получится. Завтра две колонки сдаю в номер. А с меня сейчас требуют сурово. — Опять пауза, опять скороговорка: — О себе-то могу сказать и по телефону: намылили мне холку за Алюминстрой на бюро горкома… Вот принесли уже гранки, до свидания, Андрей Ефимович.

«Так, и этот предал, — заключил Магидов. — И я хорош, нашел, в ком искать опору».

Андрей Ефимович все-таки заехал в «Енисей»: и есть хотелось — дома никто не накормит, и хоть немножко отвлечься от горьких раздумий. К нему быстро подошла знакомая официантка, спросила:

— Как всегда?..

Сегодня и рыбное ассорти, и цыпленок табака, и «Старка» показались невкусными, и оркестр нес какую-то дребедень, и компания за соседним столиком слишком шумливая. Он уже собирался расплатиться, когда к нему бесцеремонно подсел подвыпивший парень, лицо которого показалось Магидову знакомым.

— А я увидел, что скучаешь, Андрей Ефимович, вот и решил потешить. Моя фамилия Прыщов, бетонщик из бригады Колотова. Да ты должен помнить: как-то на совещании прорабатывал за выпивку на работе. — И неведомо чему рассмеялся: — Выгнали меня. Идиоты! Думали, что я пропаду, а я на третий же день устроился на строительство другого завода. И оклад на десятку больше, вот я и решил эту десятку оставить в ресторане, а вообще-то я автопоилки уважаю.

В другой раз Магидов пугнул бы от стола этого навязчивого субъекта, но за день так устал от одиночества, что решил терпеть пьяную болтовню Прыщова, даже сам вызвал на разговор:

— Колотова тоже убрали?

— Ха! Колотов кобенился, когда был его дружок Иванчишин, а сейчас выслуживается. Раньше со мной: «Митя… Митя!..» А теперь сам подвел меня под приказ об увольнении.

— Кто же подписал?

— Да ты что, не знаешь разве? Начальник девятою стройуправления Оленин. Тоже шишка на ровном месте, раньше все тихонько, молчком, а сейчас разошелся, что твой Иванчишин. Пусть сам и укладывает бетон. Еще поплачет, еще в ноги поклонится, как тем, что ушли из треста в начале весны.

— А еще какие перемены произошли за эти дни?

— Много. Двенадцатое управление похерили.

— А Носов где?

— Черт его знает! Говорят, главным подручным у Скирдова.

Магидов подозвал официантку. Митя уговаривал:

— Еще по рюмашке, еще по рюмашке, Андрей Ефимович, я заплачу…

Казалось, надо бы радоваться — расчищены прошлогодние завалы, трест вошел наконец в плановый график, вернулись на стройку многие рабочие, уволившиеся в «весеннюю распутицу», как теперь именовали первый квартал текущего года. С уходом на учебу Виноградского меньше дергает главк, более или менее регулярно поступают строительные материалы, хотя до идеала, если таковой вообще бывает, еще далеко. Установилась сносная погода, а Скирдов чувствовал себя скверно, очень скверно и даже не мог понять, чем вызвано, навеяно это почти паническое настроение: ответственностью за прошлое, усталостью или просто тем, что у него стало больше времени на осмысливание прошлого, настоящего и будущего. Думалось почему-то больше о недавнем прошлом, о конфронтации с главком, о волюнтаристских завихрениях Магидова, о катастрофической неподготовленности к зиме, о нелепой гибели каменщика Коли Муромцева, об отказе рабочих девятого строительного управления от премий, о злополучном новогоднем банкете, который Скирдов окрестил про себя пиром во время чумы…