Борис Рощин - Открытая дверь

— Дочка не скучает по отцу? — спросил Антоныч.

— Не знает она его. Ни разу не видела.

— Не знает?!

— Это вторая дочка у меня. Первую тоже Светланой звали. Петя ее очень любил. Бывало, какой пьяный ни придет, а гостинец для Светы принесет обязательно. Все праздники с ней на руках проводил. И в лес с ней, и на озеро. Все обещал ей, что пить бросит. Мне никогда не обещал, а ей… «На новую работу, Светочка, перехожу, — скажет, бывало. — Ни с кем теперь пить не буду. В отпуск на юг к морю поедем. На пароходе покатаемся, на морском велосипеде». Поработает недельку трезвым, а там опять все сначала… Сами-то были женаты?

— Был. Тоже пил. Жена на развод подала. Ушла.

— Значит, не любила.

— Да нет, любила, вроде.

— А вы?

— И я.

— А сейчас?

— И сейчас.

— Почему же?

— Да так… Как говорят на востоке: разбитый кувшин не склеишь.

— Вы не хотите сходиться или она не желает?

— Я.

— Почему?

— Характер.

— Надо уметь прощать друг другу.

— А я не умею прощать. Знаю, что сам во всем виноват, а простить не могу.

— Жестокие вы, мужики. Только о себе думаете, себя жалеете. Вот и Петр мой такой. Пить-то сами бросили или лечились?

— Сам.

— Вот и Петя мой сам думал бросить… Не смог. А ребенка второго хотел, сына. Забеременела я и на седьмом месяце в больницу попала с воспалением легких. Петя со Светой дома одни остались. Соседи сказывали потом: не пил Петя, за Светой ухаживал, чисто мать. И обеды варил сам, и стирал, и пол мыл, да не уберег дочку. Петя таблеток где-то достал, которые от водки помогают. Хотел, когда я из больницы выйду, совсем бросить пить. Светлана таблетки эти, проклятые, и нашла. Она глюкозу в таблетках любила, мы ей всегда глюкозу в аптеке покупали…

— Ну и?.. — спросил Антоныч, холодея.

— Съела таблетки, несмышленыш ведь еще была, пятый годок шел. Умерла. А Петю из петли соседи вытащили, в больницу психиатрическую отправили. Я случайно про всю эту беду в больнице узнала. Больная родила семимесячную. Как мы с ней выжили — один бог ведает. Врачи даже удивлялись потом.

— А что же Петр? Он как?

— Петя домой не вернулся больше. Еще из больницы письмо написал, что не вернется. «Прости, — написал, — и считай, что я вместе со Светланой умер».

Хозяйка помолчала немного, затем продолжала ровным бесслезным голосом:

— После больницы Петя домой так и не вернулся, а я дочку вновь Светланой назвала. Писала ему письма, чтобы вернулся (адрес его я у мамы узнала), не хочет.

— Выходит, не видели его больше?

— Видела один раз. Собралась, поехала к нему в ваш город, разыскала… Выгнал он меня и побил. На развод сам подал. Деньги нам присылает иногда, а письмо — никогда.

Антоныч так и не заснул в эту ночь, проговорил с хозяйкой до утра. От ночной беседы этой на душе его как будто полегчало, спокойнее стало, ровнее. Чуть свет засобирался он домой. Хотел было ехать поездом, но Вера Павловна посоветовала:

— Езжайте автобусом. Через десять минут автобус на Ленинград отходит. Автобусная станция рядом.

Антоныч пожал Вере Павловне руку, проговорил на прощание:

— Вы у меня совета просили, Вера Павловна. Вот мой совет: приезжайте! Забирайте с собой Светлану и приезжайте к Петру. Без вас он пропадет. Поживете пока у меня, а там видно будет. Может быть, дом свой в Пскове продадите и насовсем к нам переберетесь.

— Легко сказать, Антон Павлович…

— Приезжайте, Вера Павловна! — повторил Антоныч с нажимом в голосе. — Я в Петра верю. Сможет он себя пересилить, станет человеком! А без вас не подняться ему, пропадет мужик. Сами ведь говорили: уметь надо прощать друг другу. Негоже жене мужа в беде бросать. Ой, негоже, Вера Павловна! Не по-нашему это, не по-русски.

Вера Павловна проводила гостя до автобусной станции. Антоныч помахал ей на прощание рукой, откинулся в кресле поудобнее и, как только автобус двинулся, тотчас заснул. И едва не проспал свой город, хорошо, водитель автобуса не забыл про него, растолкал.

Выйдя из автобуса, Антоныч сразу хотел отправиться на базу, но потом передумал. Илья Терентьевич отпустил его с работы до завтрашнего утра, и решил Антоныч сегодня поработать дома. В комнатах прибрать, во дворе порядок навести, в сарае. Давненько он своим хозяйством не занимался, все — мать…

Он подходил уже к своему дому, как вдруг невольно замедлил шаги. Ему показалось… За голубым штакетником возле сарая, где развешивала обычно мать белье после стирки, полоскались сейчас на ветру рубахи и носки. Но он-то хорошо помнил, что на бельевой веревке ничего не висело, кроме деревянных зажимов. «Кто это в чужом доме хозяйничает? — подумал Антоныч, стараясь отогнать от себя мысль, от которой сразу застучало, заспешило сердце. — Может, соседка? Да нет, с какой стати…»

Антоныч ускорил шаг, толкнул калитку и увидел, как в окне промелькнула тень. Мария!

И тотчас в груди его словно оборвалось что-то, и сам он одеревенел весь, будто сам себе чужой стал. Значит, опять пришла Мария… Сколько лет он ждал этого мгновения, прощал в мыслях Марии все, жалел ее, вновь соединял свою жизнь с ней. Но то в мыслях. А в жизни реальной совсем не тот он человек, в мать весь, в деда. Дед ему обиду не простил, мать Марию не простила, и он не сможет простить, хотя виноват во многом сам, может быть, только сам во всем и виноват. Да уж такая их анисимовская порода.

Антоныч вошел в комнату не постучавшись. Мария стояла возле окна, повернувшись к нему спиной. На плечи ее наброшен был синий платок в белых горошинах, она зябко кутала в него острые угловатые плечи, смотрела в окно, не оборачиваясь.

Антоныч, как ни взволнован был, успел заметить, что полы в доме вымыты и застланы чистыми половиками и материна кровать накрыта белым праздничным покрывалом, а на столе стоит в трехлитровой банке букет ромашек-цветов. И вдруг, словно кто-то с размаху и зло стеганул этим букетом Антоныча по глазам. Давняя боль-обида всколыхнулась, застлала глаза слезным туманом, мгновенно вырвала из груди всякую жалость к Марии.

— Уходи, Мария! — проговорил тихо Антоныч и сам вздрогнул от незнакомого голоса, будто не он произнес эти слова, а чужак какой-то, спрятавшийся за его спиной.

Потом, когда Мария беззвучно ушла, Антоныч долго стоял возле окна и смотрел вслед бывшей своей жене, прижимаясь лицом к прохладному оконному стеклу. Просто и звонко было на душе, тоскливо, как никогда. Будто остался он на земле совсем один и никого живого нет рядом, и никогда больше не будет. Совсем один на земле!

Словно испугавшись этой мысли, Антоныч прикрыл окно и торопливо вышел из дома. Поспешно навесил на дверь бесключный замок и по безлюдной пыльной улице направился спорым шагом к базе. Туда, где все громыхало, лязгало и ругалось, к людям!