Борис Рощин - Открытая дверь

— Директора я уломаю, Антоныч, — обрадовался Васька. — Я к нему лаз один знаю.

— Получать будешь девяносто рублей, — продолжал стращать Ваську заведующий. — В сезон ты эти деньги за неделю без погрузчика заработал бы.

— На што мне деньги? — искренне удивился Дурмашина. — Они у меня все равно больше двух дней не держатся. Эх, Антоныч, Антоныч, — вздохнул грустно Дурмашина, — плохо ты меня знаешь, ежели о деньгах разговор завел. Мне деньги — тьфу!

— Ладно, — сдался заведующий, — поработай, пока слово держишь. С директором Заготконторы сам договаривайся.

— Договорюсь.

— И смотри, Василий…

— Да чтоб мне сдохнуть, Антоныч! Граммульки не заглону! Лечиться, ежели что не так, поеду. Я у тебя переночую сегодня, а?

— Ночуй, — согласился заведующий, — места хватит.

Они выпили на кухне по стакану кислого молока, и Антоныч, скорее из вежливости, предложил:

— Может, печку затопим, картошки сварим?

— Мне не надо, — отмахнулся Васька. — Я на базе перекусил. Давай лучше спать.

Антоныч постелил незваному гостю на полу старый матрас, бросил для изголовья рваный полушубок, пояснил:

— На материну кровать тебя ложить не стану, на свою тоже. Небось в бане с прошлого года не был?

— Нужна мне кровать! — фыркнул Дурмашина, блаженно растягиваясь на матрасе. — Я на полу больше люблю. А ты, Антоныч, так и живешь один? Без бабы обходишься?

— Обхожусь, — буркнул Антоныч.

— Без бабы здоровому мужику нельзя, — Васька заложил руки за голову и почесал голой пяткой о пол. — Вот я: когда пью, мне бабы сто лет не надо, а денек другой не употребляю — уже свербит.

— Редко же у тебя свербит, — усмехнулся Антоныч.

— Редко, — вздохнул Дурмашина. — Мужик я, когда не пью, здоровый, а чего-то не любят меня бабы. Галька хромоногая, знаешь ее — надомницей от райпо работает, сетки картофельные вяжет, она иной раз пустит переночевать. Да и то бутылку ей купить надо и пожрать любит повкуснее, а чтобы так вот, по любви, на-кось выкуси.

— Эх, Васька, Васька…

— А что «Васька»? — нахохлился Дурмашина. — Я всегда говорю, что думаю и как есть на самом деле. Больше всего моралей не люблю и когда красивые слова говорят. Сам-то ты, Антоныч, святым не прикидывайся. Все знаем!

— Что ты знаешь? — насторожился Антоныч.

— У тебя вот, вся Заготконтора говорит, любовь была к жене, к Марии, значит. И до сей поры ты ее, я так понимаю, любишь, потому и не женишься. Так?

— Дальше что?

— А дальше, — Дурмашина подмигнул, — похаживаешь ты иногда, Антоныч, к здоровухе Надьке Деминой, поварихе железнодорожной столовой. Мне Цимус говорил, он врать не станет.

Антоныч вдруг покраснел, как мальчишка, и поспешно щелкнул выключателем, погасил свет.

— Вот и получается альтернатива, — продолжал философствовать Дурмашина. — Любовь любовью, а баба здоровому мужику нужна. Природой положено. У меня, может быть, все наоборот получается: бабы есть, а любви нету. У Петьки Убогого тоже любовь есть, я знаю, а у меня нет. У Цимуса нет, у Лешки Локатора нет, у многих еще людей ее нет. А у тебя, Антоныч, есть.

— Давай спать, Василий, — неуверенно предложил хозяин. — Вставать рано надо.

— Встанем, не впервой! — бодро прохрипел в темноте Дурмашина и неожиданно круто изменил тему разговора.

— Как думаешь, Антоныч, брошу я пить?

— Нет, не бросишь.

— Это почему? — не ожидавший такого категоричного ответа на свой вопрос, Васька приподнялся на локте.

— Опоры у тебя нет, ответственности…

— Какой такой опоры? — фыркнул Дурмашина, всерьез задетый словами Антоныча. — Сам небось бросил.

— Я другое дело.

— У тебя што, глаза красивше? Я, может, внутрях тоже силу имею.

— Нет у тебя силы.

— Ты, Антоныч, тово… — Васька, что случалось с ним редко, растерялся и не находил, что отвечать на обидные слова заведующего. — Вон в газетах пишут, я читал. Илья Терентьевич тоже говорит, что запросто можно бросить пить, если захотеть.

— Врет. Откуда он может знать, легко или трудно, он же сам не бросал, он непьющий.

— По телевизору алкашей показывают, которые пить бросают, — не сдавался Дурмашина. — У них, которые пить бросили, даже клуб свой есть, чтобы друг дружку держать и не заводиться.

— Ежели сам себя не удержишь, никакой клуб не поможет. Ты, Васька, не удержишься, потому как нет в тебе ответственности.

— За что ответственности? — вяло поинтересовался Дурмашина, подавленный неожиданным и злым напором Антоныча.

— За все ответственности. За всю нашу жизнь. Вот ты в прошлом разе вагон с чужаками ночью грузил. Я тебе доверился, старшим назначил, а ты? Напились все и бросили вагон. Гори, дескать, все огнем, а нам плевать.

— Да мы…

— С Голубой поганили лес, — жестко перебил Антоныч Ваську, — муравьев пропивали, природу губили.

— Я че, мне велено было.

— Велено? А кто речку Наплотинку загубил? Сам ведь додумался в нее две бочки хлорки высыпать, а потом рыбу по деревням продавал. Ведь такие, как ты, Васька, имей они возможность, всю Россию пропьют, загубят. Ведь у тебя, Василий, ни за что сердце не болит, душа не ноет.

— Это ты, Антоныч, бочку на меня катишь зря, — всерьез обиделся Дурмашина, — я не таковский. Я вон, когда Голуба за тобой шпионить уговаривал и поклеп возвести, я отказался. Хошь сейчас, говорю ему, уйду из Заготконторы, а Антоныча позорить не стану.

— Эх, Васька, Васька! Подлость не сделал и гордишься как заслугой-наградой. Почему так, Василий, мы с тобой оба, вроде, одинаковые: бессемейные, ты не шибко грамотный, я тоже. И дело одно небольшое справляем — вагоны грузим. Но ты живешь — хоть потоп после тебя, а у меня сызмальства за все, что делаю, душа болит, ответственность ощущаю. И за вагон недогруженный сердце ноет, и за природу покалеченную ноет, и за ребят, что в космосе летают, покоя нет, и за людей в разных странах заморских, что между собой по-доброму договориться не могут, злобствуют, себя и детей своих понапрасну губят, кровь льют как воду. Вся пакость на земле, Василий, из-за таких, как ты, в которых ответственности нет, которые одним днем на свете живут.

— Эх, Антоныч, Антоныч! — вздохнул Дурмашина. — Зря ты меня обижаешь всегда. Што ты, Христос? Откуда знать можешь о душе моей, болит она у меня или не болит. Вот откровенно скажи, чего тебе в жизни надо? Два желания чтобы: одно — по малой, другое — по большой?

— По малой, Василий, я бы сына хотел.

— А по большой?

— По большой… Чтобы война на земле перевелась навсегда.

— А я по малой второй класс хочу заиметь, на дальние рейсы ходить. Чтоб, когда из рейса домой вернулся, баба меня ждала без обмана, щи горячие с мосолыгой и телевизор.

— Про бабу ты не упоминал, — уточнил Антоныч. — Про собаку говорил.

— С собакой я в рейсы ходить буду, а дома чтоб баба ждала.