Борис Рощин - Открытая дверь

— Ну, а по большой твое желание? — спросил Антоныч не без интереса.

— По большой… — в голосе Дурмашины послышалось вдруг смущение, — по большой я бы хотел заделаться… писателем.

— Кем?!

— Писателем. А че? Вон Максим Горький тоже вроде меня был. Вагоны грузил, в пекарне работал, и били его тоже. И не шибко грамотный был, как я.

— Горький не пил, читал много, и глаз у него на людей и жизнь острый.

— И у меня, Антоныч, глаз на людей ох какой острый! — взволнованно прогудел в темноте Дурмашина. — Ты не гляди, што я альтернатива ходячая, я ох как все ощущаю. Всякую сволочь нутром чую и хорошего человека сразу секу. Пить я брошу, а книжки че? Пошел в библиотеку и читай от пуза. Я раньше в детдоме любил книжки читать. Этого, как его… американца… Джека Лондона любил читать. Он почище нас с Горьким «волком» был, матросом на кораблях плавал, а потом тоже писателем заделался.

— О чем бы ты, Васька, писал и для чего? Для славы? Для денег?

— А че, деньги мне не помешают. Будь я при деньгах, перво-наперво закатил бы всей Заготконторе великую пьянку, почище той директорской, когда Ивану Александровичу тридцать пять лет справляли. А сам бы — ни в одном глазу. Очень охота мне хоть разок трезвыми глазами на всех пьяных посмотреть — полюбоваться. Слава тоже пускай будет, брыкаться не стану. А писал бы я, Антоныч… Есть у меня мыслишка. Я ведь много где работал, не только в Заготконторе. И на лимонадном заводе вкалывал, и на консервном, и на мясокомбинате. Там такие, как Голуба наш и Анастасия Хрустальная, — тоже имеются. Я все их дела-делишки во как знаю. Представляешь, Антоныч, — Васька возбужденно-нервно гоготнул, — появляется моя книжка и в ней все до тонкостей про это жулье расписано. И с натуральными фамилиями. Во заметали бы икру! Другие пускай о великих делах пишут, о космосе там, о БАМе, я бы только о паразитах писал.

Васька помолчал немного и уже сонным голосом напомнил:

— Значит, договорились, Антоныч: завтра сажаешь меня на автопогрузчик. С директором я сам поговорю, а ты словечко за меня замолви. Будь спок, не подведу.

Васька помолчал, еще минуту и вдруг раскололся таким взрывным рокочущим храпом, что Антоныч вздрогнул и чертыхнулся:

— Эк тебя разрывает! Что твой погрузчик работает.

Повернувшись на бок, Антоныч надвинул на голову подушку, чтобы не слышать Васькиного храпа. Но сон не шел. Отогнал сон Дурмашина своей болтовней. Это надо додуматься: писателем! И не пьян вроде. Вот уж истинно: чужая душа — потемки. Сколько лет бок о бок с ним живут, работают, кажись, знает он Дурмашину как облупленного, а вот поди ж ты… Может, зря он сегодня на Ваську напустился. Бросит пить, не бросит — его дело, а поддержать мужика надо. «Будь что будет, посажу Ваську на автопогрузчик, — твердо решил заведующий. — С директором сам завтра переговорю».

Храп Дурмашины неожиданно прекратился. Антоныч сбросил с головы подушку и удивился: оконце розовело зарей. В рассветном сумраке отчетливо вырисовывалась старинная двухспальная кровать матери, укрытая белым кружевным покрывалом. Покрывало это Антоныч помнил с детства. Мать очень дорожила им и застилала кровать только несколько раз в году: в годовщину своей свадьбы, на пасху и все рождественские праздники, на майский День Победы. От покрывала исходил какой-то ровный мягкий свет, и в такие дни в горнице было всегда празднично и уютно. После смерти матери покрывало уже не светилось, а белело холодно и отчужденно, как снег в пасмурную погоду. Мария застилала покрывало…

Вспомнив Марию, Антоныч почувствовал, как тотчас заныло что-то в груди. Сколько раз пытался он вырвать это имя из своего сердца, да все остаются корни, растут, не дают покоя. Вот и этой, как Дурмашина говорит, «здоровухой» Надеждой Деминой хотел из себя Марию изгнать. Куда там! Словно после бани белье грязное надеваешь, еще горше тоска. Эх, Мария, Мария! Все простил бы тебе, даже измену, даже дите прижитое, а вот предательство простить нельзя. Не может он простить, если захочет даже. Антонычу показалось вдруг, что портрет матери в деревянной рамке, висящий над ее кроватью, ожил глазами и смотрит на него с укоризной, как бы спрашивая: опять о ней думаешь, о змее подколодной? Антоныч хотел возразить матери, но глаза ее растаяли, а тихий голос позвал:

— Антон! Вставай! На работу пора.

Антоныч открыл глаза и тотчас зажмурился: горница искрилась солнечным светом.

— Никак проспали! — ахнул он. — Васька, подъем! Глянул в сторону Дурмашины и удивился: Васьки на матрасе не было, Дурмашина исчез.

Из дома заведующего Васька вышел, когда солнце только-только начало показываться из-за крыш домов. Осторожно прикрыл за собой дверь и, стараясь не громыхать резиновыми сапогами, спустился по скрипучим ступенькам крыльца. Постоял, задумавшись. Зевнул. Потянулся. Потом закурил.

Чувствовал себя Дурмашина в это голубонебое утро прекрасно, хотя спал не больше трех часов. Неприхотливому и неизнеженному его организму трех часов трезвого глубокого сна оказалось вполне достаточно, чтобы быть готовым к любым трудовым и алкогольным перегрузкам. Но пить с сегодняшнего дня Васька решил только воду, хотя именно сейчас позарез нужна была бутылка для дела. Для того самого дела, вернее — лаза к сердцу директора Заготконторы, о котором упоминал Дурмашина в ночном разговоре с заведующим. Васька понимал, что если он хочет попасть на автопогрузчик, надо торопиться. Шофер на погрузчик мог найтись даже сегодня, и тогда ему машины не видать. Бутылку необходимо достать до прихода директора в контору. Сложность этой задачи заключалась в том, что в карманах его, Васька знал твердо, нет и медного пятака. Водочный магазин, опять же, открывается в одиннадцать часов, а ждать нельзя…

Решив, наконец, что под лежачий камень и вода не течет, Васька поежился зябко, поднял воротник рубахи и, глубоко запустив руки в карманы хлопчатобумажных брюк, двинулся к райпотребсоюзовскому гаражу.

В этот ранний час во дворе райпотребсоюзовского гаража уже гудели моторы автолавок. Шоферы-продавцы готовились к дальним рейсам в деревни района, в которых не было стационарных магазинов. Укрывшись за забором, Васька внимательно наблюдал в щель за «коробейниками», как звали они шоферов-продавцов автолавок, так и сяк прикидывал свои возможности. Заполучить бутылку у «коробейников» в ранний спешный час и по повышенным расценкам было трудно, заполучить же ее задарма мог только фокусник. Васька понимал, что шансы его в этом деле ничтожны, но по натуре своей Дурмашина являлся неисправимым оптимистом и потому продолжал внимательно и зорко следить за райпотребсоюзовскими автолавками. И вдруг сердце его радостно екнуло, из крайнего бокса выползал задом фургон со знакомым, легкозапоминающимся номером 36—20. «Коробейником» на этом фургоне работал Генка Тимофеев, родной брат бывшей Васькиной жены Нинки. В свое время Генка не советовал Дурмашине жениться на своей сестре, и Васька сохранил с ним самые дружеские отношения. И даже благородные отношения, ибо никогда не просил у Генки спиртного, хотя знал, что тот распоряжается им. А вот сейчас, видать, настала минута попросить.