Борис Рощин - Открытая дверь

Едва поэтесса закончила чтение частушек и в комнатушке наступила вопросительная тишина, как писатель не выдержал и, отбросившись на спинку стула, дико, безудержно захохотал.

— Ха-га-га! — охотно поддержал его довольный Дурмашина. — И-го-го! О-го-го-го!

И вдруг все литературное общество, исключая поэтессу-частушечницу, зараженное хохотом своего руководителя и забористым ржанием прозаика-новичка, взорвалось дружным смехом.

— Извините, Надежда Степановна! — сквозь смех выкрикивал писатель. — Извините! Ой, не могу! Ой, нет моих сил!..

Но и у поэтессы-частушечницы уже не было сил переносить обиды. Поправив на плечах белую шаль, она не произнесла больше ни слова и вышла, хлопнув дверью.

Только теперь руководитель литературного объединения перевел дух и, пропаще махнув рукой, проговорил:

— Перерыв!

И вновь, взглянув на триумфально улыбающуюся морду Дурмашины, взрывисто захохотал.

В перерыве литературного заседания Васька Дурмашина находился в центре внимания коллег. Охотно отвечал на вопросы, рассказывал о Заготконторе, о творческих своих задумках. Писатель в это время сидел за столом и все читал, читал Васькины творения и никак не мог оторваться от них.

Васька, хотя и занят был беседой с новыми знакомыми, заметил вдруг, что Зоя Малышева и фотокорреспондент собираются уходить. Спросил, стараясь казаться равнодушным:

— Ты че, Зойка, уходишь уже?

— Да, Васенька. В библиотеку надо успеть, книги сдать.

— И ты, Андрюха, в библиотеку?

— Нет, я в школу. Опоздал, придется на второй урок.

— А че, в школу вашу всех принимают? — задал Васька неожиданный вопрос.

— Конечно, всех. Приходи и ты, если желание есть.

— А че, я приду, — как всегда быстро решил сложный вопрос Дурмашина. — Только документов у меня нету. Потерял все. Ты скажи там, чтобы меня без документов приняли в какой хотят класс. На шофера хочу сдать, надость грамотенки поднабраться.

Второй час занятия литобъединения посвящен был теории литературы и прошел для Васьки неинтересно. Он не понимал почти ничего из того, что говорил писатель, и с трудом скрывал зевоту. Он не постеснялся бы встать и уйти, но желание услышать мнение писателя о своих произведениях удерживало Дурмашину в редакции. Незнакомые слова, которыми сыпал писатель, напоминали почему-то Ваське старые перезревшие сморчки: «экспромт», «ситуация», «композиция», «метафора», «рифма», «фабула», «эпигонство». Среди всей этой чертовщины улавливал Васька иногда слова звучные, привлекающие его внимание. Услышав слово «синекдоха», он гоготнул и поспешно достал из-за пазухи блокнот. Слово это напоминало ему чем-то конюха Женю, и Васька подумал, что «синекдоха» самое подходящее для конюха прозвище.

За терпение свое Васька вознагражден был сполна. После занятий, прощаясь, писатель сказал ему:

— Давненько не приходилось мне читать ничего подобного. Особенно вот эта фантастическая миниатюра «Три пузыря на два замеса», — писатель фыркнул и покрутил головой.

— А «Душистая фиалка» как вам? — поинтересовался Васька.

— Хороша и «Фиалка». Неужели и ее пьют?

— Да уж не выливают.

— В ваших миниатюрах что-то есть… Вот эту — «Альтернативу» — можно будет дать в разделе юмора. Буду рекомендовать ее редакции для «литературной страницы». Только заголовок придется изменить. Не возражаете?

— Ну че там, — промычал Васька, задохнувшись от волнения. — Валяйте че хотите!

Выйдя из редакции газеты, Дурмашина долго не мог успокоиться. Бродил по вечернему городу бесцельно, инстинктивно обходя места, где могли встретиться ему дружки-приятели. Пить не хотелось вовсе. Васька стал уже замечать за собой эту странность — стоило ему взять в руки карандаш или задуматься над очередным рассказом, и он начисто забывал про питье. Вот и теперь, возбужденный всем пережитым на литобъединении, Васька ощущал себя совсем другим человеком. А вдруг и вправду напечатают его?! «Эх, давно надо было начинать писать, сколько времечка потеряно, — подумал Дурмашина, — да если бы я с детдома начал, я бы…»

Васька остановился растерянный, потрясенный собственным открытием себя, прошептал: «А ведь мог бы не хуже других! Мог бы!»

До полуночи бродил Дурмашина по окраине города. Несколько раз проходил мимо дома, в котором снимала комнату Зоя. Затаившись в кустах, смотрел на светящееся угловое окно на втором этаже. Хотелось зайти к Зое, посидеть у нее, поболтать, пацану ее фокусы показать, которых он знал когда-то великое множество. Но зайти к Зое трезвым Васька не решался, а пьяным его Зоя на порог не пустит. Два раза увидел Васька в окне Зоину тень на стене, но окликнуть ее не решился. Потом к распахнутому окну подошел Зоин сын Андрюшка с Французом на руках, уговаривая:

— Кушай, Шарик, кушай! Это конфетка, кушай!

«Ишь, французская морда, конфеты жрет», — с удовлетворением подумал Васька, довольный собой за то, что подарил Шарля Зоиному сыну, хотя Антоныч просил продать собаку ему. Теперь небось Зойка, глядя на Француза, и его, Ваську, частенько вспоминать будет. Пускай вспоминает. Плохо они все еще Ваську Дурмашину знают. Он еще покажет себя, заставит говорить о себе всех, у Зойки еще будут круглые глаза…

Потом свет в Зоином окне погас, и Васька бесшумно побрел прочь, пробормотав туманно-философскую фразу: «Эх, Зойка, Зойка! Уж рельсы кончились, а станции все нет!»

К Петьке Убогому приехала жена. В Заготконтору прибыли матросы.

Два этих события совпали, и Антонычу было — хоть разорвись, перекурить некогда и отдышаться от круговерти забот новых.

Антоныч долго не мог взять в толк, что за Осипова ему звонит с вокзала, зачем она приехала и что от него хочет. А когда узнал жену Петькину Веру Павловну, извинился и велел ей ехать прямо к нему домой, на базе не появляться ни в коем разе. Иначе Петька, узнав о приезде ее, исчезнуть может или напиться до беспамятства.

— Вечером вернусь с работы, обговорим с вами все, Вера Павловна, обкумекаем, — проговорил Антоныч твердо. — Располагайтесь у меня как дома. Замок мой без ключа открывается, поднажмите только на него. В холодильнике еда кое-какая имеется, кушайте на здоровье. Чай на плите кипятите, дрова в сарае. Там у меня в сарае велосипед детский стоит, Светлана ваша пускай катается начнем пока. Проводил бы вас до дома, да сейчас на базе делов невпроворот, матросы приехали.

С матросами у заведующего базой с первой же встречи отношения сложились натянутые. Не с матросами, вернее, а с начальником команды их. В прежние времена возглавлял погрузочную матросскую команду много лет подряд мичман Иванов, которого все в Заготконторе звали Колей и любили за общительный характер и веселый нрав. На этот раз начальником команды был не знакомый никому молодой и строгий лейтенант. На вопрос Антоныча, как зовут его, флотский командир ответил, что зовут его только лейтенант Мирошниченко. Так и сказал с нажимом: «только лейтенант Мирошниченко», как бы отсекая раз и навсегда всякую фамильярность в обращении к нему со стороны гражданских лиц. Слова эти стали для лейтенанта роковыми, ибо с этого момента неистребимая заготконторская привычка к прозвищам прочно закрепила за ним «только лейтенант».