Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Эти ее хлопоты на кухне чем-то сблизили их, он и вправду начал считать ее тут почти своим человеком и, когда она ловко расставила еду на столе, сказал, как, бывало, говаривал Насте:

— А кофе полчашечки.

— Ага, — кивнула она и, прежде чем приняться за еду, вынула из сумки бумажки, бережно положила их перед ним: — Это чтобы времени не терять. Пока мы застольничаем, вы и прочитаете.

Он понял ее маленькую хитрость: вот, мол, отвлекись, чтобы не смотреть, как я ем, а то ведь не очень приятно, когда наблюдают за жующей. Едва он прочел первые строки: «Генеральному прокурору…» — как словно ожегся, хотел отодвинуть бумаги от себя — мол, это не мне, так бы, наверное, он бы и поступил с другой, но тут все же утихомирил себя и начал читать…

Зигмунд Янович прочел бумаги один раз, второй. За свою долгую работу он привык к неожиданным поворотам дел, и это вот заявление, подписанное главным свидетелем обвинения по делу Вахрушева, где он не только отказывался от своих показаний во время следствия и на суде, но и утверждал: вынудили их дать под угрозой, не было для него внове, случалось и такое, и, если подобное подтверждалось, тогда возникало дело против следователя, до сих пор это происходило со следователями милиции, а тут… Если эти бумаги правда, то тень падает на прокуратуру — учреждение, стоящее на охране правопорядка, которым он руководит долгие годы; получить такую оплеуху… Впрочем, уж бывало и другое: отказ свидетелей от своих показаний возникал по иным причинам: случался и подкуп, угрозы разных людишек: мол, если не откажешься — поплатишься, да мало ли что… Могло быть такое? Вполне. Нет, здесь неважно, что принесла это заявление дочь Найдина, которому он всегда верил, ведь женщина, пришедшая к отчаянию, способна на многое… Так или иначе, но бумаги нуждались в особом расследовании; он бы отнесся к ним, скорее всего, привычно, — ведь каких только дел не поступает в прокуратуру! — но то, что за ними стоит Петр Петрович, он при всем желании быть сверхобъективным отбросить не мог. Ведь в самом-то деле не растратил же он всего человеческого и не превратился в машину, лишенную каких-либо эмоций… Итак: с одной стороны Найдин, а с другой — его заместитель Фетев, человек в юридических кругах репутации безупречной. Были такие, что считали Фетева талантом, и хоть Зигмунд Янович многого в Фетеве не принимал, но факт остается фактом: когда Фетев работал следователем, то у него нераскрытых дел не бывало, ни одного возврата на доследование, ни одной ошибки не всплывало на суде, дела от него уходили чистые, ясные.

Лось знал: в обкоме ходили разговоры: мол, надо думать о Фетеве как о будущем прокуроре области, все данные у него для этого есть, и если сейчас Лось затеет дело против Фетева, это можно счесть за страх перед молодым человеком, готовым занять его место. Глупость, конечно, но… Он не дал в себе пробудиться ни чувству удивления, ни возмущения, да и никакому иному, он должен быть сейчас холоден до предела, а то, что эти бумажки взрывчатка и она рано или поздно сработает, — ясно. Взрыв будет направлен и на него, на его репутацию бескорыстного служаки, на его честь и достоинство, ибо он, если притормозит ход этих бумаг, невольно прикроет Фетева, а стало быть, начнет ложную борьбу за «честь мундира». Найдин ведь прислал к нему свою дочь, чтобы предупредить: старик не остановится, он сумеет пробиться и дальше, а дочь у него решительная, она направит отца в нужном направлении, и они добьются пересмотра дела… Вот теперь ясно, что такое Светлана — она для Найдина будто детонатор, может так его распалить, что заглохший вулкан взорвется, ведь имя Найдина — в истории… Вот как все непросто и требует осмысления. Но вряд ли эта женщина даст ему время…

Пока он размышлял, Светлана успела не только поесть, но и вымыла посуду, все убрала на кухне.

— Ну что вы мне скажете? — спросила она.

— Скажу, — вздохнул он, — что ни один юрист не имеет права принимать жалобщика на дому. Устраивает?

— Нет. Я была у вас сегодня на работе. Разговаривала с товарищем Фетевым.

Он без труда уловил иронию в слове «товарищ», усмехнулся:

— И вы показали ему эти документы?

— Нет, — рассмеялась она. — Я туда ходила совсем по другим причинам. Мне надо было самой убедиться, что Круглова права.

— Убедились?

— Да.

— И каким же образом?

— Вот, Зигмунд Янович, вам не приходило на ум, что Фетев похож на ласкового тигра. Мне говорили — на кота, но я его тигром увидела. Поднимет лапу, словно хочет погладить, ты подставишься, а он когти выпустит, да так схватит — мертвой хваткой, — пока она это говорила, улыбалась, но тут же нахмурилась и теперь уж речь ее сделалась резкой. — Он мне угрожал. Очень серьезно. Мол, я живу в Москве, а муж обитал в Синельниках. Вахрушев осужден с конфискацией. А мои-то вещички не тронули, упустили. Да и денег у Вахрушева не нашли. Значит, они могут быть у меня. Из всего этого я должна была сделать вывод: если буду заниматься делами мужа, то надо мне ждать обыска, ну и конфискации, а если посижу тихо, то сия чаша меня может миновать. Прямо это, конечно, сказано не было. Но угадывалось легко. Мол, живи, но не рыпайся, с огнем играешь… Какая женщина от такой угрозы в наши дни не дрогнет?

— Вы дрогнули?

— Нет, ведь у меня в сумке были эти документы.

Зигмунд Янович задумался… Да, решение он уже принял, хотя воплотить его будет нелегко, даже если все, что написано у Кругловой, правда, возникнет множество препятствий, пока дело Вахрушева будет пересмотрено, ведь как ни горестно сознавать, а попасть под стражу легче, чем выйти из-под нее, оправдательных приговоров почти не бывает, он, во всяком случае, знает о них как о большой редкости. И ему вдруг стало жаль эту женщину — дочь его старого друга, который когда-то, как ребенок, радовался, что Зигмунд Лось на свободе, не виновен и пятно с него снято, и не кто иной, как Найдин, тогда говорил: «А ведь еще хуже могло обернуться. Иных, кто до войны отбывал, опять туда же загнали. Тебя вот не тронули. Боевых орденов много… Да ведь, наверное, случалось и с боевыми… Ты счастливый человек, Зигмунд!»

Он все это сейчас вспомнил и спросил:

— Вам муж пишет?

— Я была у него.

— Расскажите…

Зигмунд Янович слушал и неожиданно вспомнил: Настя уже после войны плакала, прижимаясь к нему в постели, и рассказывала, глотая слезы, как стояла под проливным дождем у тюремной стены, прижимая к груди с трудом собранную передачу, в надежде, что у нее примут ее. Она стояла в огромной молчаливой толпе женщин, обогревавших друг друга телами, но боявшихся хоть слово сказать соседке, потому что это самое слово могло даже сквозь каменную стену старинной кладки долететь до тех, кто охраняет и допрашивает мужа, и это неизбежно ему повредит, ведь в ту пору мнилось: любое слово можно истолковать во вред. Сколько же дней и ночей Настя так простояла, пока он был в тюрьме и шли нелепые допросы его, человека, сполна хлебнувшего горечи на финской.