Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Вообще-то внук ему понравился, хотя разговор у них во время ночного чаепития произошел странный. Ленька набивал рот колбасой, запивал горячим чаем, делая крупные глотки, не боясь обжечься; распахнутая куртка спортивного костюма обнажала голую загорелую грудь; Ленька постоянно смеялся или криво усмехался. Усмешка у него была явно отцовская.

— Ты Москвы-то, наверное, совсем не знаешь, — говорил Павел Петрович. — Хоть и москвич. Тут ведь родился. Однако ж сколько тебе было, когда увезли? Десять? Ну да, десять! Квартиру-то эту помнишь?

— Но ведь мы не тут жили, в Останкине.

— Верно. Все же бабка с тобой именно здесь много дней провела. Родители твои сначала студентами были, потом карьеры делали.

— Ковер помню, — сознался Ленька. — Вон там, в спальне. Я его ножом полоснул. Бабка потом зашивала. Она маленькая была, но по затылку била больно. Вот и запомнил…

Никакой дырки на ковре Павел Петрович не замечал; впрочем, Соня могла от него скрыть, а вот рука у нее действительно была тяжелой, но Леньку она редко наказывала, любила паршивца.

— Слушай, давно спросить хочу… ты не из-за девчонки с третьего этажа сиганул?

Ленька с трудом сглотнул, запил чаем и только после этого сказал:

— Из-за девчонок… сейчас даже с первого прыгать не станут. Наглюкался…

— Напился?

— Да нет. — И опять по губам его скользнула бастионовская усмешка. — Школа теперь не алкоголит. Она больше химичит. Про фуропласт слышал?

— Нет.

— Клей для ран. В аптеках навалом. Политура тоже годится. Ее Полиной Ивановной называют. Набирают в пластиковый мешок. Нюхают и дуреют. Галлюцинации, острые ощущения. Говорят, молодость к ним тяготеет.

— Это вы что же, наркоманами заделались?

— Есть и наркоманы. Но их боятся. Да и дорого. А поглюкаться — это вроде моды. Но глупость, конечно, страшная.

— Ты когда понял, что это глупость, после того, как охромел, или до?

— Пожалуй что и до, — серьезно ответил Ленька. — Но поддался соблазну испытать.

— Хорошо хоть жив остался.

— Хорошо, — согласился Ленька. — Даже очень хорошо… Только не смотри на меня так строго. Глупость каждый может сотворить. А для меня подобное — давно оставленный рубеж. Голова, дед, нужна. Туманить ее не будем.

— Это к каким же свершениям готовишься?

— А по семейной традиции. В технари.

— На экзаменах не завалишься?

— Я медалист, дед. Важно собеседование. Вроде бы готов, — сказал он это просто, без бахвальства, и это понравилось Павлу Петровичу. Вообще этот парень ему нравился.

Они легли спать в шестом часу, а когда Павел Петрович поднялся, Леньки уже не было.

Павел Петрович завтракал один и думал о Соне. Она любила Леньку, мучилась, когда он болел, тосковала по нему, хотя и держалась строго, но строгость эта была напускной; Соня, как человек с педагогическим образованием, убедила себя: главное — не избаловать мальчишку, а сама, не замечая того, баловала.

Павел Петрович познакомился с Соней, когда ей было восемнадцать, она кончала десятый класс, а он прошел войну, после института приехал в поселок на завод мастером. Познакомились они в Доме культуры на танцах, он пригласил ее робко, и эта девочка с пепельными волосами и жгучими черными глазами пошла с ним. Жизнь в поселке в те времена была жесткая, случались драки, сходились группами прямо на улице, бились беспощадно. Павла Петровича удивляло, как Соня бесстрашно проходила мимо дерущихся. «Ты не боишься? — спросил он. — Могут ведь и задеть». Она ответила с вызовом: «Меня не могут, я тут своя». Она и вправду была своя в поселке, все с ней здоровались, все ей улыбались, она носила костюмчики из хорошей шерсти, они очень отличались от одежды, в которой расхаживали поселковые, но, видимо, местные считали: так и должна одеваться дочь известного врача, живущего в отдельном доме.

Он ухаживал за ней месяца три, по тем временам то было большим сроком; она с ним целовалась и восклицала радостно-изумленно: «Ты совсем взрослый, взрослый!» Она родила Люсю в девятнадцать, учиться пошла в пединститут в областном центре, в тридцати километрах от поселка. За Люсей хорошо и надежно ухаживали в доме врача, да и Соня наезжала часто. Но в школе Соня проработала всего лишь три года; он сейчас и не может вспомнить: то ли работа ей не нравилась, то ли Соня сама вызвалась, когда Павел Петрович пошел вверх, а отец занемог, вести дом. Однако нечто учительское в ней осталось, даже появилась привычка прижимать маленькие руки к горлу, когда надо сказать нечто важное. Павел Петрович знал: именно так обращалась к ученикам Наталья Максимовна — директор школы, где работала Соня.

Соня хорошо за ним ухаживала, заботилась ненавязчиво, но всегда требовала, чтобы он советовался с ней о важном, он делал это с удовольствием, ему нравились ее категоричные советы.

Интересно, какой помнит ее Ленька? Когда она возилась с ним, у нее уж волосы поседели, она подкрашивала их в рыжеватый цвет. Костюмчики так и остались ее любимой одеждой. «Маленькая!» — Павел Петрович усмехнулся: как же Ленька мог ее такой запомнить.

Все-таки она хоть и прижилась в Москве, но по поселку тосковала, более всего о тех временах, когда Павел Петрович был директором завода, все от него зависели и она чувствовала себя «первой дамой королевства», хотя и не чванилась, а в Москве она растворилась в густом потоке людей… В последние годы после того, как ушла из дома Люся, у Сони появилась глубокая складка справа у маленького рта, и когда Соня нервничала, эта складка подрагивала… Павел Петрович хоть и свыкся с одиночеством, но по Соне тосковал.

Павел Петрович сел за свой стол, отвернулся от разбросанных по кабинету Ленькиных вещей; лучше забыть об этом беспорядке, чем раздражаться. Из окна кабинета видна улица; рабочие собирали с тротуара и проезжей части обломанные ночной грозой тополевые ветви, складывали в кузов грузовика… Павел Петрович понимал: ему сейчас предстояло дело неприятное, и не спешил им заниматься. Когда он еще шел бульваром после встречи с Дроздецом, решил: надо будет все поднять об Андрее Владимировиче Бастионове, все, что у него есть. А есть у него папочка с документами, он ведь недаром ее в свое время завел, вроде бы на всякий случай. Но, видимо, и тогда уже у него было подозрение, что такой случай представится. Кому как не Павлу Петровичу было знать, что из себя представляет Бастионов и что от него можно ожидать, ведь он сам его создал.

Павел Петрович тут же припомнил, как Андрей Бастионов, здоровый парнюга, Люсин одноклассник, впервые предстал перед ним, когда ему было четырнадцать лет, и он звучно произнес свою фамилию. Она оглушила Павла Петровича, будто бухнуло орудие, скорее всего короткоствольная мортира, направившая снаряд на стену крепости. Возможно, эта ассоциация вызвалась самой фамилией, но в небольшом городе она была известна, принадлежала хоть и малочисленному, но давнему роду мастеровых людей, которые всегда были на виду при заводе, хотя выше цеховых инженеров никто из них не поднимался. Все же слава о Бастионовых как о людях, надежных в деле, шла издавна. Ко времени знакомства с Андреем Павел Петрович стал уж директором завода и знал: Бастионовы квартир не получали, жили в своих домах, обновляли их, перестраивали, народ был рукастый и умел ставить хозяйство прочно.