Иосиф Герасимов - Миг единый

В тот же день он пошел к Кате и все выложил:

«Катись они все… Чтоб я на них работал! Это завгар такой умник, ему лишь бы команду выполнить. А я не пойду».

Катя его выслушала и сказала:

«Пойдешь, Чугуев… Я тебя знаю».

Он удивился:

«Как это — пойду?»

«А вот так и пойдешь. Они тебе любопытны, а раз любопытны, то не отступишься».

Она и вправду хорошо его знала.

Про Полукарова-старшего Чугуев спрашивать не стал, но однажды услышал, как Юрий Петрович, садясь в машину, сказал Родыгину: «Мне завтра в Москву, Семен Семенович. Десятая годовщина смерти отца…»

Поминали Полукарова на Новодевичьем, где был он похоронен, — в первом дворе, слева, у кирпичной стены. Погода была холодная, шел дождь, народу собралось человек тридцать, все больше пожилые люди. Кутались в плащи, прикрывались зонтами. Чугуев рассматривал высеченное на граните лицо. Струйки воды стекали по каменному лбу и носу, по выпуклым бровям, и Чугуев думал: он помнил лицо этого человека не таким — оно было добрым и мягким. Тут же, на кладбище, Чугуев увидел Славу Ивановну. Она стояла прямо, не ежась от холода, и Чугуев удивился, как она еще молода, словно и не изменилась с той поры, даже похорошела…

Потом Чугуев вез Полукаровых через дождливую Москву. Слава Ивановна не узнала Чугуева, да он и не хотел, чтобы узнавала, — тогда был мальчишкой, с Юркой на равных, а сейчас… Он вез их и невольно прислушивался к их разговору.

«Не могу себе простить, что не интересовался его инженерными работами, когда он был жив, — говорил Юрий Петрович. — В его бумагах такое! С ума сойти можно! Непростительное упущение».

«Ты вообще с ним чванился, — тихо сказала Слава Ивановна. — Все время задирал нос. Вел себя так, будто ты старший, а он у тебя в мальчиках. Он переживал. Мучился, что не может найти с тобой контакта».

Юрий Петрович ответил:

«Да, скверно все это было. Глупо. Мальчишество, не более того… Но мне все казалось: он не тебя, а меня бросил. Я и копил в себе обиду».

«Он меня не бросал, — ответила Слава Ивановна. — Я сама уехала. Все как-то совпало: узнала — отец болен… Он скрытный был. Тоже любил погордиться. Писал: все хорошо. И вдруг узнала, как ему «хорошо»… А когда уехала, сразу и решила — в Москву не вернусь. Непримиримыми росли, сами же от этой непримиримости страдали, а все же превыше всего ее ценили».

«Я и сейчас страдаю, — сказал Юрий Петрович. — Такой инженер рядом жил, а я…»

Слава Ивановна помолчала и сказала грустно:

«Странно ты говоришь… Словно и не об отце. При чем тут инженер?» Она вдруг всхлипнула; Чугуев взглянул в смотровое зеркальце, увидел, как Слава Ивановна сморщилась и сразу же превратилась в старушку, и ему стало тоскливо.

Знала бы все это дурная общежитская баба, поостереглась бы молоть ерунду, ой поостереглась бы. А вообще-то наплевать! Лишь бы колеса крутились!

— А что, Михаил Николаевич, может, перекусим?.. Кольцевую миновали.

— Спасибо, Юрий Петрович, вы сами… Я в общежитии чаю хорошо попил. Пока обойдусь.

— Ну, смотрите, а то вот сколько еды.

— Ничего, Юрий Петрович, вы сами… Вот если только покурить…

Юрий Петрович не курил, и Чугуев при нем воздерживался, но сегодня не вытерпел.

— Да смолите себе сколько угодно, — поморщился Юрий Петрович.

…Он жевал котлету и смотрел без всякого удовольствия на дорогу. Удивительно, как по-разному может выглядеть одно и то же шоссе: то празднично-современным — в солнечную погоду либо ночью, в свете сигнальных огней, то таким унылым, как сегодня, — грязно-серый асфальт, темные льдистые наплывы, а по обочинам обшарпанные деревья, слежавшийся, с ржавыми проталинами, снег… Даже машины казались покрытыми свинцовой пылью. Все это вызывало ощущение неустроенности, и хотелось каким-то способом навести в окружающем мире иной порядок.

«Ты у меня странный человек: тебя всегда что-нибудь не устраивает», — Леля говорила это беззлобно, но с оттенком недоброжелательства. Когда она сказала об этом впервые, он просто не придал значения, потом Леля повторила эту фразу несколько раз, и он подумал: «А что же, пожалуй, она права». Вообще-то Леля нет-нет да обескураживала его каким-нибудь неожиданным замечанием. Совсем недавно вдруг сказала:

«А я ведь не за такого выходила. Тот был совсем другой».

Он решил отшутиться:

«Этот хуже?»

«Не хуже, не лучше. Просто другой».

Сам он в себе не чувствовал перемен, да и не задумывался, произошли ли они в нем. Но после Лелиных слов представил себя мальчишкой-инженером, который только что получил диплом, а вместе с ним и назначение на Лебедневский завод, и подумал: а ведь и на самом деле за минувшие десять лет многое в нем переменилось. Уж очень сильный рывок сделал он за это время. Сам-то он не прилагал особых усилий, чтобы обеспечить себе карьеру, скорее всего удача сопутствовала ему заслуженно, потому что каждый шаг вперед был как бы итогом его самозабвенной работы, куда он вкладывал себя до такой степени, что почти весь растворялся в деле. Леля это понимала, Леля объясняла: «Это и есть твой характер»… И вот что интересно: Ральф Шредер, представитель фирмы ГДР, поставлявшей им оборудование, говорил Юрию Петровичу, что эта-то черта характера больше всего нравится ему. «Это чудесно, как вы умеете полностью отдаваться делу», — говорил полный, румянощекий Шредер, приятно улыбаясь. Он вообще считал: человек, которому кажется, что он во имя работы жертвует личными удобствами, должен бороться с собой, как он борется с конкурентами, и такой человек вряд ли достигнет высоких должностей. Именно поэтому подобные типчики скулят на закате карьеры: «Я отдал лучшие годы нашей организации, а во главе ее поставили сопляка…» Идеалом для Шредера был работник, который без всякой жертвенности, а в силу потребности отдает делу столько часов, дней, недель, сколько необходимо, и при этом не задумывается, как бы ему повеселее провести время; он был уверен, что это именно тот работник, который достигнет поста руководителя, и, говоря об этом, Шредер добавлял: «Руководящий пост никогда не является наградой за самопожертвование». Юрий Петрович рассказал об этом Леле, она ответила категорично: «А я считаю: если человек чувствует, что он жертвует своим личным во имя дела, — это благородней. И это по-русски…» Юрия Петровича Леля не убедила: в словах Шредера он нашел для себя объяснение — каким должен быть тот, которому доверено направлять работу и усилия многих людей. Сколько раз он читал и слышал еще на институтской скамье, даже в школе: настоящий организатор жертвует своим личным ради дела, и это считалось высшим из достоинств. Нет, ничем он не должен жертвовать, не жертвовать надо, а утверждать себя в организации, и тогда эта организация станет отражением его личных способностей, если, конечно, они у него есть. И чем выше эти способности, тем ярче организация. Вот в чем смысл самоутверждения.