Иосиф Герасимов - Миг единый

Было воскресенье, Юрий Петрович решил часа два поездить по заводу; конечно же, если бы был будний день, то все произошло бы иначе, Юрию Петровичу не пришлось бы просить Чугуева, он просто позвонил бы начальнику гаража…

«Личная просьба, Михаил Николаевич, жена у меня с машиной застряла. Что-то там с двигателем. Это в сторону Куравлева, на тридцать седьмом километре, у реки. Она из деревни позвонила… Если нельзя ничего с машиной сделать, заберите Лелю домой, а я тем временем договорюсь, чтоб аварийную туда послали».

Он впервые его просил, и ему, видать, было неловко, потому и в глаза не смотрел.

«Конечно, — согласился Чугуев. — Сделаем».

Он знал это место, там еще небольшой молоденький ельничек справа от дороги, в том ельничке они с Катей два ведра маслят набрали за какой-то час, а слева — излучина реки. Он быстро туда добрался, увидел на проселке «Волгу», сразу сообразил, что в ней никого нет, поэтому взглянул на реку — женщина плыла к берегу. Он подъехал к «Волге» и, чтобы не терять времени, поднял капот, стал возиться с мотором и через минуту убедился: машину надо в гараж, поломка серьезная. Он закрыл капот и обернулся к реке, чтобы посмотреть, доплыла ли женщина… Она шла по песку к кустику, где лежала ее одежда, — это было шагах в двадцати от него — и явно не спешила, медленно передвигая длинными, ровными ногами, словно выбирала сначала глазами местечко, куда бы ступить. Он ее хорошо разглядел — и смуглую ее кожу, и узкую, длинную талию, и еще крепкие, небольшие груди. Он двинулся к береговому обрывчику, под ногой у него выстрелом хрустнула сухая ветка, потом еще раз. Леля вздрогнула, но не повернула головы в его сторону. Тогда он убедился: она видит его, может быть краем глаза наблюдает, вытирая волосы мохнатым полотенцем… Ему ничего не стоило спрыгнуть с обрывчика, и он оказался бы рядом с ней на песке; черта с два ей бы удалось на этот раз ударить его ногой в живот, как это она сделала девчонкой в березняке. Ей бы не вырваться от него, не уйти, да, может, она бы и не стала вырываться, он видел: она не спешила одеваться, а он уж подошел к самому краю обрывчика, и земля посыпалась из-под его подошв… Он не прыгнул. Пошел к машине, сел и начал сигналить, будто и не видел ничего. Она пришла минут через пять, молча открыла дверцу, молча закурила и, пока он вез ее к городу, ни разу не взглянула в его сторону. Лицо у нее было каменное. И тут он понял: стоя на берегу, она и не ждала, что он спрыгнет, она твердо знала: не посмеет. Просто ей было плевать на него, она шла к своей одежде, презирая его, и потому не опасалась… «Это же надо!» — только и ахнул он от своей догадки… Нет, женщинам он не верил, у него много было из-за них бед, но и он им не спускал; считал — ничего нельзя прощать, и не прощал. Это все началось у него до армии, когда пацаном стал шоферить.

Чаще всего его посылали на подсобное хозяйство завода, километров за двадцать от города. Он возил овощи для орсовской столовой; на подсобном и завелась у него Валька — счетовод, крепкая, маленькая, как кубышка; они еще как следует и не привыкли друг к другу, как случилось это дело с коровой. Валька набилась ехать с ним в город.

«Ты все по шоссе гоняешь, а тут дорога прямая есть через лес и поле. Дождей давно не было, накатали, что твой асфальт. Давай по ней».

Он ее послушал, а она затеяла возню в кабине; ему, дураку, остановиться бы, а он мчался через поле… Черт ее знает, откуда взялась эта буренка. Он увидел ее уже перед самым радиатором и с испугу, вместо того чтобы тормознуть, прибавил газу… От сильного удара машина на мгновение словно оторвалась от земли, под ней что-то вздулось, охнуло и тяжело захрустело… В поле никого не было, ни одной души, и тогда он рванул на полной скорости. Валя замерла, в лице ни кровинки. Он с маху въехал в речку, потом кинулся на берег, наломал ивовых прутьев, сунул оторопевшей Вале веник:

«Мой машину! Чего стоишь?!»

Она подчинилась ему. Они терли, скоблили, чистили машину, стирали с нее следы крови, а когда закончили эту работу, Валя сказала:

«Поехали назад».

«Куда это назад?» — удивился он.

«В Глухово, — сказала Валя, — договоримся насчет буренки».

Его и так всего трясло, а тут представил: завтра же узнают дома, и начнется такое… За буренку надо платить, отчим скорее лопнет, чем раскошелится.

«Меня тут ни одна душа не видела, да и знают, что я по шоссе езжу».

Валя стала его просить:

«Это ведь Касьяновой корова, она с нее живет, вдова солдатская».

«Ничего, — сказал он. — Мясо продаст, новую купит».

«Не поедешь?» — спросила она.

«Нет!»

«Ну и подонок же ты!»

Он больше слушать не стал, оставил Вальку возле речки и рванул в город. Но она все-таки сообщила в милицию. Отчим и вправду рассвирепел, кричал: пусть гонят парня в тюрьму, он ему не потатчик. Неизвестно, чем бы кончилось, но орсовское начальство заступилось — заплатили Касьяновой, и Чугуев опять стал ездить в подсобное хозяйство. Мимо Вальки проходил, будто и не знал ее никогда, а она смотрела на него молящими глазами…

Вообще-то это все труха, палая листва, об этом и вспоминать не стоит. Пожалуй, только Алиса… Эту историю он почему-то не мог забыть. Алиса Ивановна Кузьмина. Кто ей имя такое дал? Пароходная докторица. Впрочем, по образованию она была медсестрой. На пароход он попал после армии отслужив на Курилах. Ему нравилось жить на острове, нравилось мотаться по нему на грузовике, особенно на рассвете в летнюю пору, когда отлив и можно мчаться по плотному темно-серому песку так, чтобы под колеса летела пена… Там, на острове, он и научился по-настоящему водить машину, и там же ему напели ребята: после армии надо ехать во Владивосток — в торговом флоте матросов всегда не хватает. Можно и на мир посмотреть, и заработать, да и приодеться на валюту. Вот он и решил попасть на пароход. Спешить ему было некуда, дома его никто не ждал, отчим все маялся язвой, а у матери — семилетний сын.

В отделе кадров его хорошо встретили; там любили приходивших к ним из армии, предложили выбрать, на какой пароход пойдет. Ему было все равно. Тогда девчонка-инспектор посоветовала:

«Давай на «Попов», хоть и не шик-модерн, но зато всегда с планом. Да и капитан хороший».

И он пошел на сухогруз «Попов». В первый месяц, когда плыли сначала Японским морем, потом через Тихий океан к берегам Новой Зеландии, везли какие-то удобрения, ему было так тяжело, что он уж решил про себя: все, кранты мне. Сначала лежал в лежку, потом пересилил себя, начал вставать, выходил на работу. Боцман, маленький, жилистый, коричневый от загара, словно спаянный из ржавого железа, гонял его как новичка почем зря. Чугуев красил фальшборт, драил палубу, чистил гальюны; потом понял, что боцман прав — в работе было его спасение, и постепенно свыкся с влажной духотой тропиков, стал твердо ходить по палубе и многому другому научился. И все же он томился, глаза уставали от моря, от бесконечности воды, а душа — от однообразия и замкнутости жизни. Они плавали под фрахтом от Австралии на острова, возили многое: шерсть, зерно, бананы, — заходили в Сингапур, в Коломбо, на Маврикий и Канарские острова. И снова к берегам Японии. Порты не очень его радовали: короткие сходы на берег, чужое пиво, мелочные лавчонки малай-базаров. Временами тоска так усиливалась, что становилась невыносимой.