Иосиф Герасимов - Миг единый

Алису он и не замечал сначала, видел мельком, когда в столовой крутили фильмы, кормиться-то она ходила в кают-компанию. И еще он видел, как она забиралась на верхнюю палубу мостика и загорала там. На пароходе были три женщины: вот эта Алиса, девчонка-пекариха и буфетчица кают-компании. Матросы по-разному трепались о них. Чугуев только однажды увидел, что у Алисы почти синие глаза, а больше там и смотреть было не на что: вся серенькая — и лицо, и волосы, даже ноги, как ни загорала, а все серенькая. Он и не думал о ней всерьез, просто наступила пора, когда ему стали сниться по ночам женщины. Вахту в то время он стоял до полуночи, по-матросски она называлась «собачьей», ни кино не посмотришь, ни «козла» не забьешь… Он и не думал после вахты спускаться на ботдек, как-то это само собой вышло, но он сошел и открыл дверь в коридор, где были каюты капитана, первого помощника и ее — Алисы. Все в коридоре подрагивало, поскрипывало, гудели кондиционеры. Он прошел по ковровой дорожке босиком — так и на вахте стоял, только в шортиках, и майке, — осторожно открыл дверь каюты врача, чтоб не скрипнула, и осторожно закрыл за собой. И сразу увидел Алису — на смятой простыне в ядовитом свете луны, бившем в иллюминатор. Он бесшумно подошел к ней и вздрогнул — она смотрела на него широко открытыми глазами. Без всякого страха, скорее с любопытством. Он подумал: «Закричит или нет?» Руки у нее были потными и горячими… Он уходил, ступая на кончики пальцев, и пошел к себе вниз не мимо каюты капитана, а снова вышел на открытую палубу, увидел слепое антрацитное море с желтизной лунного света, и ему захотелось завыть от тоски…

На следующую ночь он опять к ней пробрался, и она ему сказала:

«Ты не ходи часто. Вдруг увидят… — А потом спросила с интересом: — Ты меня любишь?»

И он ответил:

«А ты как думала!»

Они сумели скрыть свою связь от экипажа. Это редко кому удается, но им удалось. И только когда входили в залив Петра Великого, Алиса в столовой подошла к нему и сказала громко, чтоб все слышали:

«Во Владике можешь жить у меня. Есть отдельная комната».

Вот тогда-то все и вылупили глаза. Боцман раскалился от гнева, чуть не кинулся с кулаками, его усадили на место. Но позднее все же отыгрался: послал Чугуева на бак отбивать лед.

В первый же вечер на берегу они закатились в ресторан. Чугуев был равнодушен к водке, она не приносила ему удовольствия; выпив, только мрачнел, потому и заказал граммов триста. Он слушал, как на эстраде длинный, худой парень в черном костюме и при галстуке-бабочке пел старинные романсы. Оглядывал столики. Береговые женщины не были похожи на Алису. Они держались надменно, во всяком случае так ему казалось, улыбались накрашенными ртами загадочно и заманчиво и все выглядели удивительно красивыми. Ни с одной из них Алиса не могла поспорить, несмотря на свои заграничные шмотки. Ему чудилось: все, кто сидел в ресторане, наблюдали за ним, и он, чтобы поддразнить их, церемонно ухаживал за Алисой, говорил ей: «За твое здоровье, прекрасная» — и еще что-то в этом роде.

Потом они шли домой мимо длинного дощатого забора, и она хватала его за руку и говорила:

«Давай быстрее поженимся, а то ведь опять в рейс».

Он удивился:

«Ты что? Разве я тебе обещал?»

«А как же!» — воскликнула она.

Но он хорошо помнил, что ничего подобного ей не говорил. Она вдруг ожесточилась, он и не понял отчего, прижалась к забору спиной, словно загнанный зверек, и вдруг выпалила:

«Я бы крикнула тогда. Первый помощник — за стенкой. Ох, и упекли бы тебя!.. Да я и сейчас тебя продам! Тебя еще потрясут, будь здоров! Я такую телегу на тебя… грязная рвань!»

Он и не ожидал, что она умеет так ругаться.

«Я боцмана в свидетели возьму. Он из-за меня что хочешь подпишет. Мы тебе дело припаяем, чтоб знал, как насильничать!»

Он слушал ее потрясенный: сколько же злобы скопилось в этой женщине! И ему стало жаль ее и за эту злобу, и за некрасивость, и за неприкаянную жизнь. И вместе с этой жалостью поднялась в нем и тоска. Он не способен ей ничем помочь, теперь-то он знал это твердо, и странным ему показалось, что его могло вообще что-то связывать с ней.

Он тихо сказал:

«Пойдем».

Алиса замолчала, испуг метнулся в глазах, кротко прижалась щекой к его рукаву. Ему сделалось неприятно, он подхватил ее под руку и повел домой. Но едва она уснула, взял свои чемоданы и мотанул в аэропорт. Ему было все равно куда лететь, деньги у него были, шмоток он себе навез, он был свободен, и вся земля открывалась перед ним. И завертелась она, закружилась… Летел под колеса асфальт, месили они глину, врывались в рябые лужи, приминали снега… Цепкие руки сжимали баранку, громыхал за спиной то железный кузов самосвала, набитый цементным раствором, то плескалось горючее в баке бензовоза, то шелестел стянутый канатами брезент. Чего он только не возил: и железо, и дерево, и продовольствие, а дорога все летела навстречу. Большую часть жизни он провел в дороге, знал, как меняется цвет асфальта от времени дня и времени года, от смены дождей, солнца и ветра. Он видел на асфальте и приметы чужой работы: зерна пшеницы, кучки цемента, гнутые гвозди, битое стекло и отпечатки чужих судеб: раздавленную помаду, клочки писем, недокуренные сигареты. Очень многое могла ему рассказать дорога, и он слушал ее и двигался по ней, отдыхая от этого движения во сне, или в столовой, или в Доме культуры, где пил пиво и смотрел, как танцуют другие — сам он танцевать не любил. Он чувствовал под ногами землю и свою свободу, и ему было хорошо. Лишь бы колеса крутились!..

«Последний рейс!.. Последний рейс! — весело думал Чугуев. — Так решили с Катей. Завтра — в отдел кадров… Шабаш! Ищите нового водителя. Я отработал… Даешь самосвал!»

…Они ехали уже более двух часов, как вдруг сквозь однообразную тусклость неба просочились солнечные лучи — не пробили облака где-то в одном месте, а хлынули сразу, потоком, как дождь, и в это же самое время «Волга» сбросила скорость. Юрий Петрович огляделся: шоссе просматривалось далеко, встречных машин не было, а по правую сторону вдали шли два тяжелых самосвала. Местность здесь была болотистая — кочковатый снежный покров разрывался черными проталинами, на буграх торчали перезимовавшие стебли осоки. Мутный солнечный свет, отражаясь от залежалого, покрытого льдистой коркой снега, сглаживал даль, и только по темным и бесформенным пятнам впереди можно было угадать лес.

Юрий Петрович вспомнил эту долинку. Она всегда казалась ему самой безрадостной на протяжении всего пути. Он и прежде замечал: когда машина проезжала здесь, скорость ее стремительно падала, хотя дорога была ровной, и все хотел спросить Чугуева, в чем тут дело, но быстро об этом забывал, а сейчас, взглянув на бесстрастное, почти сонное лицо Чугуева, внезапно спросил: